Но Наташа то ли не слышала крика, то ли не хотела останавливаться.
— Наташа! — кричал Сбитнев.
Он бежал и бежал по булыжной мостовой. И каждый, кто выглянул на крик из окна или просто разгуливал по улице по делу или без дела, точно знал, что это бежит сбитневский сын. Он теперь в Москве выдвинулся в начальство, вон какой важный — седой, жену привез — здоровую такую, мощную бабу, а догоняет Наташку, которая служит буфетчицей в тульском цирке.
Мотоцикл давно исчез из виду. Сбитнев бежал, пока были силы. Потом уже плелся, не видя дороги. Затем свалился на обочину, на серую, забитую пылью траву. Поднял голову и прочел на дощатом павильоне «Парикмахерская».
Сбитнев полежал, пришел в себя. Встал, отряхнулся, зашел в парикмахерскую и наголо обрил превосходные седые волосы, которые так помогали ему в жизни.
Бритый, он медленно пошел по улице, уже в обратном направлении. И люди, знакомые и незнакомые, шепотом передавали друг другу, что сбитневский сын рехнулся, наверно, на почве застарелой любви.
Когда он вернулся домой, то мать нашел заплаканной.
— Что ты голову под кеглю бреешь? — возмутилась мать. — Жена от тебя ушла! Уехала она, слышишь?
— Ну и хрен с ней! — отмахнулся Сбитнев. Однако скоро одумался. Приехав в Москву, вымаливал у Люды прощение. Люда, которая любила Сбитнева, смилостивилась, и они помирились. Сбитнев уже не вспоминал Наташу, будто ее и не существовало.
Он сильно волновался по другому поводу — не рассказала ли Люда об их размолвке отцу. Но спросить не решался.
Людин отец вернулся из командировки, и молодых позвали ужинать. Увидев обритого Сбитнева, тесть сильно развеселился, острил, и у Сбитнева отлегло от сердца — не знает! Он и сам принялся охотно острить на собственный счет.
После ужина мужчины вышли в коридор подымить.
— Слушай, — как бы невзначай сказал тесть, разминая сигарету, — все собираюсь тебя спросить, ты жену-то любишь?
— А как же? — залепетал растерявшийся Сбитнев. — Зачем я тогда женился?
— Если ты женился на ней из-за того, что она моя единственная дочь, — спокойно подытожил тесть, — держись, Олег Сергеевич! — и перешел на обычный тон: — Идем в шахматишки сразимся!..
1966 г.
Просто так
В поезде Юрий Сергеевич Толоконников в преферанс не играл, книг не читал и не пил в ресторане коньяк. В поезде Толоконников торчал в коридоре, смотрел в окно. И вечно его разъедало желание слезть на какой-нибудь станции и зашагать по дороге, не имея перед собой конкретной исторической цели.
Происходило это, наверное, потому, что незнакомые города обладают притягательной силой, особенно вечерами, когда города сверкают огоньками, а про далекие огоньки всегда говорят «манящие»… А быть может, этот странный порыв диктуется страстью к путешествиям, которая живет в человеке со времен Ноева ковчега. Однако Толоконников умел обуздывать неправильные желания и жить, как все живут. Был он по профессии дорожный инженер, служил в министерстве, и его часто гоняли по командировкам. Юрий Сергеевич ухитрялся существовать на положенные два шестьдесят в сутки, следовательно, командировки оказывались выгодными. Сейчас Толоконникову особенно нужны были деньги, потому что он получил в Москве квартиру на двенадцатом этаже нового дома, а новая квартира всегда требует расходов. Квартира была удобной и по площади, и по планировке и для Толоконникова имела только один недостаток — большие окна. Когда он смотрел в них вечерами и видел огни, близкие и далекие, то у него начинало беспокойно клокотать внутри. Он поспешно отходил от окна и подсаживался к телевизору или шел к сынишке, а жене говорил, что не может стоять у окна, потому что боится высоты и его тянет вниз.
И вот сейчас, когда Юрий Сергеевич Толоконников, инженер министерства с командировочным удостоверением в бумажнике, сорока двух лет, беспартийный, женатый, возвращался в Москву, он чувствовал в душе зов предков, был готов совершить необдуманный поступок и точно знал, что никогда его не совершит.
Он смотрел в окно, был вечер, за окном подмаргивали ему огоньки неведомых городов. В купе находиться было невозможно, потому что на верхней полке визгливо храпел толстяк: он сильно набрался на проезжем вокзале, и теперь соседи должны были расплачиваться за это. На нижней полке одна пожилая женщина рассказывала другой не менее пожилой женщине, что хороший творог можно приготовить из обыкновенного кефира. В коридоре орало радио — передавали концерт по заявкам пассажиров, которые не давали никаких заявок. Мужчина в майке сосал помидор, и с волосатых пальцев капало на пол.
«Выхожу! — неожиданно решил Толоконников. — Сейчас вот возьму и выйду на любом полустанке. Нет, скорый поезд на полустанках не останавливается. Сойду в каком-нибудь городе, это даже лучше».
Тут Юрий Сергеевич еще раз посмотрел в темное окно и перепугался: «Куда же я сойду на ночь глядя?»
От этой мысли ему стало легче, но он пресек в себе трусость. Еще раз посмотрел на мужчину, который сосал уже новый помидор, и нашел третейское решение:
«Сойду утром! Правильно! Утро вечера мудренее!»
Толоконников изучил расписание и узнал, что в 9 часов 06 минут поезд останавливается в городе Крушине!
— Прекрасно! Пусть будет Крушин!
С этой мыслью Толоконников вернулся в купе, влез на верхнюю полку и заснул, невзирая на храп и на беседу внизу. Когда он собирался поспать, ему ничего не мешало, потому что он вырос и закалился в коммунальной квартире.
Проснулся Толоконников около восьми. Он открыл глаза и ощутил некоторое беспокойство. С чего бы это? И сразу вспомнил — он же собирался выходить в городе Крушине! Чепуха какая!
Желание бежать навстречу слепой судьбе возникало у Толоконникова вечерами, но никогда не посещало его утром.
Он слез с полки, довольно быстро проник в туалет, умылся. Выпил чаю. Было без пяти минут девять. За окном побежали домишки, окруженные тронутыми желтизной деревьями, еще не обитыми сентябрьским ветром. Приближался Крушин.
Вдруг, безо всякой логики, Толоконников схватил портфель, выскочил из купе, ворвался к проводнице и закричал:
— Дайте мой билет! Я передумал, не еду в Москву и выхожу здесь!
Оставалась последняя надежда, что проводница не отдаст билета.
— Ну и люди пошли, сходят где попало! — сказала проводница, возвращая билет и даже не подозревая, как она права.
Когда поезд ушел — а задержался он в Крушине минуты две, не больше, — Толоконников все еще не осознавал, что он натворил. В смутном настроении он проследовал через вокзал на площадь и за неимением другого дела принялся ее осматривать. В центре был разбит газон с анютиными глазками и мелкими красными цветочками, названия которых Толоконников не знал. Вокруг газона шла заасфальтированная мостовая, а на тротуаре пестрели ларьки, дощатые, фанерные, а один, аптекарские изделия, почему-то новомодный — стеклянный. Бабы с мешками дружно атаковали рейсовый автобус. Равнодушный шофер держал на коленях «Спидолу» и слушал «Маяк». Две машины с шашечками на боках скучали на стоянке. Возле такси топтались пассажиры, но в обеих машинах, конечно, не было водителей. Но самым интересным из всего, что заметил Толоконников, был лилипут, который чего-то ожидал, стоя на краю плиточного тротуара, и держал на привязи большого бурого медведя. Тот растянулся во всю длину и мирно спал.
— Эй, товарищ! — окликнул Толоконников. — Этот медведь живой?
— Нет! — серьезно ответил лилипут. — Ручной. А живые медведи не бывают ручными.
Толоконников обрадовался. Приключение начиналось со встречи с медведем, и теперь уже все должно было пойти отлично.
— А что вы здесь делаете? — спросил Юрий Сергеевич.
— Отвечаем на вопросы! Люди любят задавать вопросы, некоторые даже выслушивают ответы.
— Большое спасибо! — поблагодарил Толоконников. — Вы не знаете, где здесь гостиница?
— Нас с медведем в гостиницу не пускают! — закончил беседу лилипут, а медведь поднял голову и поглядел — с кем это разговаривает хозяин?
Гостиница оказалась от вокзала в нескольких минутах ходьбы. Гостиница называлась «Луч», и это было единственным светлым пятном во всем ее сером облике. В вестибюле от натертых полов пахло мастикой. На окошке администратора раз и навсегда была прибита табличка «Мест нет», а ниже прикноплена записка, написанная от руки: «Обращайтесь в „Зарю“. У нас никто не выезжает. Ушла в трест» — и подпись: «Катя». Над окошком висела большая-пребольшая картина, «Жатва» наверное, а может быть «Посев». Толоконников точно не разобрал, хотя пытался.