— Клава! — выкрикнул муж. — Ты не можешь выбросить живое существо! Это живая собака, Клава…
Клавдия Петровна взялась за утюг.
— Не хватало, — сказала она с явной издевкой, — чтобы ты приволок в дом дохлую собаку!..
Главное в семейной жизни — не терять чувства юмора. Ефрем Николаевич бочком-бочком протиснулся на маленький балкон, который выходил во двор.
Мальчишки, закинув головы, выжидающе смотрели на учителя.
— Нас поругали, — хитро улыбнулся Соломатин, имея в виду себя и щенка, — но нас не выгнали!
Итак, прошло какое-то время, щенок получил кличку Тинг, вырос и превратился в симпатичную взрослую собаку среднего размера. Как известно, несимпатичных собак не бывает. Привилегию быть несимпатичными люди оставили за собой. Тинг ежедневно сопровождал Ефрема Николаевича в школу, и в зале, где репетировал хор, у Тинга было свое персональное место — возле своей персональной ножки рояля.
Вошел Соломатин, и, как положено, дети встали.
— Садитесь! Здравствуйте! Меня зовут Ефремом Николаевичем. У нас с вами будет урок пения. — Это хорошо, что вы улыбаетесь! — продолжал Соломатин. — Потому что петь весело. Человек отчего поет? От радости.
— И от горя тоже! — вставила аккуратная светленькая девочка. — Я вот ходила на «Князя Игоря», и там Ярославна поет, потому что мужа в плен взяли!
Класс грохнул.
— Это тоже верно! — кивнул Соломатин. — И еще — у нас при школе есть хор мальчиков. Туда принимают всех желающих.
— Я желаю! — поднялся толстенький паренек, Кира. В каждом классе есть ребята, считающие своим долгом балагурить и паясничать. — Только у меня ни голоса, ни слуха.
— Сейчас проверим! — Соломатин открыл крышку рояля, взял аккорд и проиграл простенькую мелодию. — Повтори!
Кира охотно повторил, да так, что все, как говорится, зашлись, и Соломатин вместе со всеми.
— Вот видите! Я к музыке неспособный! — победоносно заявил Кира.
— Ладно, приходи на спевку! — проговорил сквозь смех Соломатин.
— Так я ведь не умею!
— А я научу!
После урока Соломатин вышел из класса и направился к двери, на которой было написано «Заведующий учебной частью».
— Наталья Степановна, — сказал Соломатин, входя, — сейчас проходит всероссийский смотр. Если мы попадем в финал, поедем в Москву и что-нибудь там получим, мы сможем всюду хвастать этим фестивалем…
— Правильно! — поддержала завуч. — У нас замечательный хор, я его так люблю! Если вы что-нибудь получите, от нас отвяжутся с тысячей других дел!
— Неправильно! — возразил Соломатин. — Если мы получим премию, мы сделаем нашу школу первой школой с певческим уклоном! Ну как? — Соломатин был горд своим предложением.
— А зачем? — оторопела завуч.
— В Венгрии уже есть, дети лучше учатся, и объем легких у них увеличивается, и дети становятся одухотвореннее…
— Не надо! — разволновалась завуч. — Если все дети начнут петь, от шума можно будет с ума сойти!
— Привыкнете! — пообещал Соломатин, направился к выходу, но в дверях обернулся. — Вы тоже будете петь вместе со всеми!
— Отметка по пению зря включена в аттестат зрелости! — крикнула завуч вдогонку, а руководство всегда право.
Хор мальчиков под управлением Соломатина заканчивал петь песню, когда отворилась дверь и в зал вошел Кира.
Тинг, который сидел под роялем на своем привычном месте, поднял голову и повилял хвостом. И только когда хор смолк, Тинг легонько тявкнул, приветствуя новичка.
— Значит, встретимся завтра на конкурсе! — объявил Соломатин.
— Ура! — грянул хор.
— Вот, я пришел! — доложил Кира. — А почему здесь собака, она тоже поет?
— Обычно аккомпанирует на рояле, — ответил Соломатин. — Только сегодня собака не в настроении. Для начала, Кира, ты поработаешь с ассистентом. Тинг, вперед!
Соломатин с собакой ушли, а Андрюша протянул новичку руку.
— Андрюша Минаев! Ты Баха любишь?
Кира не нашелся, что ответить.
— Прокофьева, Шостаковича?
Кира пожал плечами.
— Ну а Верди, Бизе?
— Бизе люблю! — обрадовался новичок. — Еще больше люблю наполеон и эклер с заварным кремом! — И победоносно поглядел на хористов, ожидая привычной реакции. Но ее не последовало.
— На первый раз прощаем, а на второй набьем… — Шура показал кулак. Среди певцов тоже бывают драчуны, и не только в детском возрасте.
Каждое утро в семье Соломатиных начиналось в принципе одинаково. Тинг вертелся возле стола, держа миску в зубах и стуча ею об пол. Непрерывно звонил телефон.
И вот сейчас Клавдия Петровна сняла трубку и, узнав, кого вызывают, сказала:
— Томы нет!
Звонили, как правило, дочери.
Тамара вышла из ванной, запахнувшись в халатик, как всегда, баснословно красивая.
Опять задребезжал телефон. Тамара сняла трубку.
— Тамары нет! — сказала она и добавила: — Надоели!
— Гогунцовым уже дали квартиру, — тараторила Клавдия Петровна, — и Бржезицким тоже… Если не ходить в исполком и не клянчить… А ты учитель, — она привычно нападала на мужа, — учителям что-то там полагается…
— Но я не умею клянчить…
— Вот если бы Дима уже защитился, стал кандидатом, ему бы полагалась дополнительная площадь…
Дима резко поднялся:
— Ночевать останусь в лаборатории!
— Почему? — огорчилась мать. На то она и мать, чтоб огорчаться.
— В этой давке работать нельзя! — Уходя, Дима коленкой стукнулся о рояль. — Когда наконец продадут эту рухлядь?
— Это не рухлядь, — возразил Соломатин, — это беккеровский рояль.
Тинг, которому надоело ждать, шмякнул миской об пол, сел на задние лапы и жалобно заскулил.
— Помолчи! — прикрикнула Клавдия Петровна. — Вот если бы ты, Ефрем, привел в дом породистую собаку, говорят, им тоже полагается дополнительная площадь!
— Тинг сверхпородистый, помесь боксера с легавой!
— Мам, моя очередь! — весело напомнила Тамара.
— Да-да, — продолжала мать, — если бы ты не бросила теннис, стала мастером спорта, в институт бы попала — спортсменам всегда натягивают отметки, — и тебе тоже, как мастеру спорта, полагалась бы дополнительная площадь.
Уже в третий раз раздался телефонный звонок. Соломатин снял трубку и поздоровался:
— Вова, здравствуй! Сейчас!
Тамара взяла трубку из рук отца.
— Меня нет! — И повесила трубку на рычаг. — Я забыла вам сообщить: с Вовой все кончено.
— Воза — хороший мальчик, — жалобно сказала мать, — очень способный!
— Пока он выбьется в люди, — возразила Тамара, — я уже стану старухой, а я хочу жить хорошо в глубокой молодости!
— Цинизм — это гадость! — Отец поглядел на часы и напомнил: — На работу опоздаешь!
Каждое утро в семье Соломатиных одинаковое, но вместе с тем каждое утро приносит с собой что-нибудь новенькое.
— А мне торопиться некуда! — бесстрастно сообщила Тамара. — Я уволилась. — И добавила: — Сидеть в темноте, с этой дурацкой пленкой, чьи-то бесконечные физиономии, пейзажи Крыма, руки пахнут гипосульфитом — какая гадость!
— И что ты собираешься делать? — спросил отец.
Дочь ничего не ответила, а мать вздохнула:
— Я не жалуюсь, я никогда не жалуюсь, в нашей семье все хорошо!
Она встала из-за стола, чтобы отнести посуду на кухню, и, сделав неосторожное движение, ударилась о рояль.
— Почему ты играешь на рояле, — сказала Клавдия Петровна, — а не на скрипке?
После завтрака Ефрем Николаевич скрылся в ванной, где висело зеркало, достал из кармана галстук — «бабочку», прислушался (ничьих шагов не было слышно) и примерил его. Лицо Соломатина приняло строгое выражение, он, как дирижер, взмахнул руками…
И сразу зазвучал латинский текст «Магнифики» Баха.
— «Сикут лакутус…»
Солировал Андрюша, вдохновенно выводил латинские слова, и хор подхватывал их. Гордо и мощно звучал детский хор под управлением Соломатина. Ефрем Николаевич был одет в черный костюм. Ефрем Николаевич завязал галстук, «бабочка» лежала в кармане, нацепить ее он не рискнул. Ефрем Николаевич был торжествен, строг и артистичен.
— «Сикут лакутус…» — заливался хор.
Дети были в белых ослепительных рубашках. Они без всякого стеснения пели на сцене большого концертного зала.
Закончив петь, выдержали паузу. Наступила тишина. Ни одного хлопка, ни одного одобрительного возгласа.
В концертном зале прослушивали хор несколько человек. Они скучали, сидя за столом, поставленным в проходе. Лица их были, как водится у членов комиссии, усталые и постные.
— Спасибо, товарищи! Можете идти! — сказал председатель.
Дети понуро побрели со сцены. Соломатин плелся последним.
Когда вышли в коридор, дети сразу окружили Ефрема Николаевича и загалдели.
— Ну как? Как вы думаете?
— Тихо! — прикрикнул Соломатин. — Там может быть слышно. Вы пели хорошо. А понравилось ли им, я не знаю.
— По-моему, они спали, — сказал Федя.
— Вам не было видно, вы спиной стояли… — добавил Шура. — А председатель, он все время что-то жевал, наверное, во сне обедал!
— Идите в школу! — распорядился Соломатин. — И ждите там, а я тут… поразузнаю…
Теперь на сцене выступали юные циркачи. И члены жюри полусонно глядели на них, а председатель действительно что-то жевал.
Соломатин на цыпочках подкрался к столу жюри.
— Тише! — рассердился председатель. — Что вы тут топаете?
Соломатин рухнул на ближайший стул.
— Спасибо, товарищи! Можете идти! — сказал председатель.
В гробовой тишине циркачи покинули сцену.
— Перерыв! — объявил председатель. — Пошли в буфет, товарищи. Мы славно поработали и заслужили булочку с кефиром.
— Извините, — вмешался Соломатин. — Я руководитель детского хора. Что мне сказать детям?
Председатель недовольно поморщился, а один из членов жюри пошутил и сам рассмеялся собственной шутке:
— Передайте им, чтобы хорошо учились!
— Вы член жюри по юмору? — спросил Соломатин.
— Мы сообщим наше решение, — уныло сказал председатель, — в установленном порядке!
— Но это же дети! — повторил Соломатин. — Они установленных порядков не понимают!
— Не скандальте! — Председатель двинулся к выходу, но Соломатин загородил ему дорогу.
— Кроме «спасибо», товарищи, у вас не нашлось для детей ни одного человеческого слова! И почему вы жуете, когда они поют?
— Я не имею права высказываться заранее, — вздохнул председатель. — Это же конкурс. Но вы им передайте, пожалуйста, что на фестиваль они безусловно пройдут!
— Спасибо большое! — растерянно ответил Ефрем Николаевич.
Председатель двинулся к выходу, невесело добавив:
— А жевать — я ничего не жую. Это у меня после гриппа воспаление лицевого нерва и тик!
И Соломатин почувствовал, что у него самого задергалась щека, от смущения он прикрыл ее рукой.
Потом Ефрем Николаевич весело шагал по улице, как вдруг вытянул шею и вгляделся. Он увидел Андрюшу, который доел эскимо, выкинул палочку и взял высокую ноту:
— А-а…
Очевидно, остался недоволен, достал из кармана монету и протянул ее продавщице.
— Еще!
— Андрей! — окликнул Соломатин. — Ты что, с ума сошел? — И отобрал эскимо.
Андрюша грустно спросил:
— Нас берут на фестиваль?
— Берут!
— Хочу охрипнуть! — сказал Андрюша. — Ем четвертую порцию — и никак!
— Не понимаю! — Ефрем Николаевич действительно не понимал.
— Если я охрипну и потеряю голос, мне будет легче! — делился горем Андрюша. — Отец пришел и сказал: «Перевожу тебя в школу-интернат с математическим уклоном». Чтобы, значит, я жил там, как в тюрьме. Меня будут кормить, а я за это буду решать задачки!