Будни.
Айфон разразился звонком с незнакомого российского номера. Я замерла. Как все эти годы, когда на экране высвечивались первые цифры +7. «Что-то случилось», — со ставшим уже привычным ужасом пронеслось в голове.
— Таня? — неуверенно спросил взрослый женский голос.
— Да, это я.
— Вы меня простите, пожалуйста. Я соседка вашей мамы, — робко доносилось из телефона. — Она не знает, что я вам звоню. Ей все время неудобно вас беспокоить, и она боится вас огорчать. Вы простите, пожалуйста, что вмешиваюсь. Но ваша мама ведет себя в последнее время как-то странно. Она перестала принимать таблетки, что ей положены по состоянию здоровья. Она вдруг сняла все деньги со счета, что вы ей присылали. Она и так-то не особо их тратила, так что сумма должна быть приличной, насколько я понимаю. Сказала, что спрятала и хочет жить только на свою пенсию. А что у нас пенсия-то, господи... слезы, — обреченно вздохнул голос. — Я просто боюсь, что что-то может случиться. Может, вы поговорите с ней?
Тревога нарастала с каждым услышанным словом. В какой-то момент мне почудилась за этим интеллигентным голосом мошенница, промышляющая грабежом стариков, и я спросила:
— Простите, а ее помощница, которую я нашла ей перед отъездом. Почему она мне не позвонила?
— Ох, так она вам и этого не сказала? — удивилась соседка. — Они расстались еще полгода назад. Светлана Николаевна не могла больше у вашей мамы работать из-за проблем со здоровьем. Ваша мама обиделась на нее. И кого-то другого найти тоже не захотела.
Россия.
Шереметьево встречает разноцветным блеском и ощущением декабря. По сравнению с ним аэропорт Штутгарта, из которого я только что прилетела, кажется серым и унылым. И я чувствую себя провинциалкой, а не гражданкой одного из самых успешных европейских государств.
Выхожу из такси. Еду на лифте, который выглядит, как положено лифтам домов советской постройки. Нажимаю на кнопку звонка, болтающегося на вывалившемся из стены проводе. Она открывает дверь. И мне хочется расплакаться. Сама не знаю от чего. От жалости. От нежности. От того, что спрятано где-то там внутри под свалкой из непонимания, раздражения и обид.
— Мама, я за тобой.
— А Муська?
— Мама, — вздыхаю обреченно, — она старая уже. Она не выдержит переезда.
Германия.
За годы своего тихого семейного счастья в благополучной Европе я стала более спокойной и терпимой. Но так и не научилась общаться со своей мамой. Философия взрослых людей, что никто никому ничего не должен, не избавила меня от комплекса плохой дочери.
И теперь у меня три девочки. Две маленькие, а третья — с седыми волосами. Она боится выходить одна на улицу и звонит мне каждый раз, если слышит в своей квартире незнакомый звук. С соседями по дому, которые, на наше счастье, оказались русскими немцами, не подружилась. Не хочет навязываться. Обижается, что мы живем не вместе, а сняли ей квартиру. И не может простить мне Муську, уснувшую в ветлечебнице.
Побег из Конфетриона. Максим Казючиц
«Иго-го! Скачу-скачу!» — эхом разнеслось по Конфетриону. Звуки стихли не сразу, некоторые — «го», «и», «чу» — задержались, прилипнув к стенам Конфетриона. «Чу» — внизу, «го» — вверху, прямо у огромной светящейся полосы. Но стены были мягкие и шершавые, к таким не прилипнешь и не ухватишься. Вот звуки и исчезли.
История наша о Конфетрионе — мире, в котором жили конфеты: «Мишки в лесу», «Маска», «А ну-ка, отними!». Да много еще разных.
Всякий раз, когда раздавались странные звуки: «Иго-го! Скачу-скачу!» — смысла которых никто не понимал, все конфеты просыпались и собирались вместе с разных уголков своего мира. Они строились рядами и поворачивались к огромной светящейся полосе.
— Иго-го! Иго-го! Иго-го! — громко скандировали они.
— Еще раз! — выкрикивала стоящая перед ними медалька из золотой фольги. Свет, падавший на нее из полосы вверху, горел золотым огнем.
— Иго-го! — повторяли конфеты.
— Кто я? — кричала медалька.
— Ты — Верховный Конфетрион! — отвечали конфеты.
— Почему я — главный?
— Ты не из шоколада, ты — чистое золото! — отвечали конфеты.
— Ради чего мы живем? — не унимался Верховный Конфетрион.
— Ради жертвы!
И действительно, иногда светящаяся полоса становилась внезапно огромной и через нее просовывалась рука, такая же, как у девочки на конфете «А ну-ка, отними!», только огромная, грязная, с обгрызенными ногтями.