Он помнил, что видел во сне жену. Какой же она приснилась ему? Веселой и доверчивой, как в их первую встречу, или неожиданно ставшей чужой, перед тем как стать самой близкой, или по-домашнему уверенной, или серьезной и настороженной, как при их расставании? Пришел ли он к ней и тихо сел рядом, или здесь, на войне, появилась она, или, подчиняясь сну, оба явились в незнакомый им край свиданий?
Словно в солнечный полдень шел по нетронутому снегу — и вдруг твой след исчез. Но долго еще взволнована душа памятью о чистом и ярком снежном просторе.
Зазуммерил телефон, Абатуров схватил трубку и еще хриплым от сна голосом назвал свои позывные. Лицо его стало внимательным.
— Володя, собираться! — крикнул он ординарцу и снова взялся за трубку. — Дайте Лобовикова. Комиссар? — Абатуров по старой привычке называл заместителя по политической части комиссаром. — Меня вызывает хозяин. Останешься за меня.
Ординарец Абатурова Володя Бухарцев, весьма заботившийся о своей наружности, успел переодеть портупею с гимнастерки на шинель и протереть бархаткой начищенные сапоги. За поясом у него блестел белый немецкий парабеллум, в руках Бухарцев держал красивую плеть.
— Готовность, товарищ капитан!
Абатуров уже вышел из землянки, когда к нему подбежал командир роты Бояринов:
— Перехвачена радиограмма. Грачи помощи просят. «Хильфе» да «хильфе» в эфире!..
— Хорошо, не слезайте с этой волны. Когда вернусь — доложите. — Абатуров заметил вопросительный взгляд Бояринова. — Командир полка вызывает.
— Не забудьте о первой роте! — быстро сказал Бояринов. — Народ у меня мокрый и злой. Люди желают сушиться в Грачах! — уже крикнул он вслед Абатурову.
Бояринов — самый молодой офицер в батальоне — был любимцем Абатурова, и не только потому, что первая рота по праву считалась лучшей и в учебе и в бою. Нравился сам Бояринов — русый, чуть заикающийся (следствие недавней контузии), нравилось его сосредоточенное и все-таки мальчишеское лицо.
Когда стояли в обороне, Абатуров часто вызывал к себе лейтенанта, и они играли в шахматы или просто разговаривали.
Сейчас, во время наступления, было не до разговоров. Но, быть может, более чем когда-либо Абатуров чувствовал потребность поговорить, поделиться новыми мыслями.
Падал снег, оседая на землю рыхлыми мокрыми хлопьями. Желтые проталины расползались под ногами.
— Называется январь! — заметил Бухарцев. — Война действует на природу, — добавил он глубокомысленно.
Они шли по редкому, сильно вырубленному лесу. Вчера батальон Абатурова, обойдя гитлеровцев с юга, выбил их отсюда. Они бежали в Грачи — давно укрепленный ими поселок с сильным гарнизоном. Но два других батальона, наступавшие на Грачи с северо-запада и с востока, замкнули кольцо вокруг гитлеровцев.
Выйдя на проселочную дорогу, круто поднимавшуюся вверх к Грачам, Абатуров остановился и закурил. Там, на горушке, уже сгустились сумерки, и казалось, что серая пелена медленно спускается вниз по дороге. Очертаний домов не было видно, но Абатуров угадывал вдали и большое двухэтажное здание — бывший дом отдыха, и церковь, и кирпичный завод.
Мысленно Абатуров представлял себе поселок таким, каким видел его раньше, до войны. Грачи! Снова Грачи!.. Чего только в жизни не бывает…
В Грачах Абатуров провел с женой первые дни их совместной жизни, а в июле сорок первого, когда Абатуров уже воевал, жена написала ему из Ленинграда, что едет на оборонные работы в Грачи.
Спустя неделю после этого письма поселок был занят гитлеровцами. Спастись удалось немногим. Наташи среди них не было.
Удар, обрушившийся на Абатурова два с половиной года назад, не сломил его. Но душевное равновесие или, вернее сказать, необходимое для жизни сосредоточение всех сил он находил только в бою. Мучительнее всего бывали для него дни вынужденного бездействия, чередующиеся на фронте с боями.
С того дня, как началось наступление, он все время находился в приподнятом настроении. Но настроение это было иным, чем в прошлые бои.
Абатуров сам еще не разобрался в новом, возникшем у него чувстве и не мог его объяснить, так же как не мог объяснить сегодняшний сон и ту легкую радость, какую он испытал проснувшись.
Словно величайшее напряжение и ожесточенность сражения приоткрыли перед Абатуровым будущее, и в его неторопливом рассвете он увидел самого себя и новую, еще неясную, но заманчивую возможность жить.