— Танцами?
— Ну вот, танцами! В баскет за молодежную города играла…
— О! За молодежную города! — с уважением сказал Баксаков. — Я тоже большой любитель. Уж на что у нас пятачок был, но спортплощадку оборудовали и, конечно, пару корзинок — это первым делом…
— Так вы, значит, там всю войну…
— Нет, не всю, — сказал Баксаков. — После училища…
Все-таки что-то ее задело. Такой здоровый, сильный, не может быть… Как они презирали сколько-нибудь крепкого мужчину, который укрывался за броней: «Город-фронт, девочки!» Это мы сами знаем, а ты пойди-ка повоюй! Но Баксакова ей не хотелось подозревать а чем-то таком, и она сердилась, что он ничего толком о себе не рассказывает.
— Я сегодня был в Петродворце, — сказал Баксаков. — Морячки подбросили. Я, конечно, читал в газетах, но просто ужас что такое.
— Не была и не поеду, — сказала Шурочка.
— Это ж рядом!
— К вашему сведению, я до войны бывала каждое воскресенье в Петергофе. У меня тетя работала в Петергофском дворце, — сказала она, сильно нажимая на слова «Петергоф», «Петергофский». — Никогда, никогда, никогда туда не поеду… И вообще… вот моя семерка…
Баксаков вскочил в трамвай вслед за ней.
— Вы не боитесь вскакивать на ходу?
— Не боюсь.
— О господи!
— Что вы сказали?
— Я сказала: «О господи!»
В трамвае было душно. Собиралась гроза, по улице бежал прохладный ветерок, шелестели многоэтажные фанеры, скрипели ржавые железины, не близко грохотал гром. Она была рада выйти на улицу.
Пошел дождик, его струйки приятно освежали, и не хотелось прятаться, хотелось идти под дождем, чувствовать свое мокрое лицо и капельки на груди. Баксаков шагал рядом. Пусть шагает. Какой здоровый и сильный. Что ему этот дождик!
Ярко блеснула молния, и близко треснуло. И в ту же минуту хлынул ливень. Баксаков схватил ее за руку и втащил в ледяное парадное. Снова близко треснуло. Она вспомнила школьную картинку: гроза в горах. Белый зигзаг и лавина камней. Как это он там в горах, на коне? Баксаков взял ее за плечо, и Шурочка близко увидела его лицо, освещенное молнией. Хотела вырваться, но все как-то в ней странно ослабло.
Они, наверное, долго целовались. Прошла гроза, послышались голоса на улице, стало светло, потом стемнело; ей казалось, что он не пускает ее, она сердилась и говорила: «Пустите меня, пустите…» И боялась, что все это сейчас кончится.
Домой она прибежала после отбоя, но теперь на это никто не обращал внимания, вахтерша внизу поворчала, и все. Знаменитые пять этажей — в блокаду еле доползали — одним махом. Дверь открыла тихонько, это она сама завела: чтобы другим не мешать — мы девочки старенькие, нам отдыхать надо.
Вошла и сразу поняла: случилось несчастье. Увидела Тамарку, и на мгновенье ее охватил ужас: Тамарка умирает! Горит верхний свет, все девчонки на ногах, только Милка Колесова, гадючка трусливая, закрылась с головой…
Она стояла у двери, смотрела на белое лицо Тамарки и на девчонок, которые, по-видимому, ждали, когда она придет. В ту же минуту, когда она это поняла, ужас ее прошел: надо действовать. В медпункте в воскресенье никого нет и не будет до утра. Почему «скорую» не вызвали?
— Не хочет «скорую», — сказала Надя. — Боится, что судить будут за аборт… Говорит, к завтрему все пройдет.
— А ну помолчи, — сказала она, чувствуя себя снова сильной от принятого решения. — Никакого аборта не было. Беременная была, это ее дело, поехала на картошку, и все… — Она подошла к Милке Колесовой и сдернула с нее одеяло. — Слышала? А будешь трепаться…
— Шура, Тамарка зовет, — крикнула Мария.
— Что, милая, что, моя хорошая?
— Врачи не поверят… — сказала Тамарка и заплакала.
— Как это не поверят? Да ты что! Нас семнадцать человек, и все совершеннолетние. Через три дня дома будешь. У меня в «скорой» мамочкина знакомая работает, — быстро соврала она. — Все будет как нужно.
Кажется, этот довод подействовал на Тамару больше, чем другие.
— Вызывайте, только уж поскорей…
Она бросилась в коридор, но там стоял телефон, который соединял только с МПВО. Села на перила и, как бывало в школе, проехала все пять этажей.
— Голубушка, мама родная, дай телефон, — крикнула она вахтерше. (С вахты директор фабрики строго запрещал звонить.)
— И не голубушка я тебе, и не мама… — заворчала вахтерша, держа трубку в руках.
— Брысь, старая, стрелять буду! — крикнула Шурочка, схватила трубку и повернула спасительное 03.