– И комендант ваш тоже псих? – съязвил Кинский.
– Да ты что! – кладовщик испуганно огляделся по сторонам. – Тихо ты! Наш комендант самый лучший, добрый и справедливый. Он нам как отец родной, так что прояви уважение, кретин!
– Ну я-то что, я ничего, – миролюбиво ответил Кинский, забирая боеприпасы, и добавил, понизив голос:
– Слушай, ты тут, наверно, всё и всех знаешь?
– Ну, многих, – гордо ответил кладовщик.
– Не скажешь, что это за бредни ходят насчет коменданта, будто он не пускает в крепость детей? Неужто правда?
Глянув по сторонам, кладовщик так же тихо ответил:
– Так и есть, не пускает.
– И в чём его проблема?
– Не скажу, в чём и проблема ли это вообще, но знаю лишь то, что слышал от других. Как-то к нам заехал цыганский табор, и одна старая цыганка предсказала ему, что его якобы погубит ребёнок. Вот с тех самых пор наш комендант и запретил пускать за ворота крепости детей.
Кладовщик строго посмотрел на изумлённого Кинского и громко пробасил:
– И если хочешь знать моё мнение, он прав! Он мудрый, честный и справедливый вождь нашей коммуны!
Остаток дня Кинский провёл, созерцая опустевший амфитеатр, построенный вокруг овальной арены, которую приводили в порядок после боя несколько уборщиков. Между высоким бетонным парапетом и первыми рядами зрительских мест вдоль всей арены вела грунтовая дорога, по которой вполне мог проехать большой грузовой автомобиль. Этот трек с заметной проделанной от колёс колеёй, вероятно, предназначавшийся для перевозки каких-то грузов на территории амфитеатра, начинался со стороны предбанника, служившего большой, забитой преимущественно грузовым транспортом, парковкой, где теперь стоял и его зомби-кар и, обогнув арену, заканчивался напротив главных ворот, обычно закрытых на внушительный засов в любое время суток.
Кинский обратил внимание на военный вертолёт, стоявший на здании с плоской крышей, возвышавшейся над местным Колизеем, на которую можно было подняться по высокой винтовой лестнице. Впрочем, Антон не владел навыками управления винтокрылой машиной, и его интерес к этому варианту возможного побега быстро пропал. Тем не менее, мысль о бегстве разгоралась в его мозгу всё сильнее. Он был взбешён барскими замашками местных царьков, равно как и подобострастием их подчинённых (иерархия здесь наблюдалась почище, чем при древних феодалах) и решил сбежать при первом же удобном случае. Прежде чем отправиться на осмотр нижних ярусов крепости, Кинский, будто случайно прогуливаясь мимо своего зомби-кара, закинул в кабину боевые трофеи: карабин с пятью магазинами. Решив, что на этом его рабочий день окончен, он бодро направился следом за всеми местными обитателями, которые с приближением сумерек друг за другом исчезали в зияющем проёме приземистого здания, представлявшего собой подобие контрольно-пропускного пункта, предварявшего доступ к скрытым от стороннего наблюдателя катакомбам города-крепости.
Кербер оказался огромным подземным бункером, вполне отвечая своему мифологическому названию. Бетонные лестницы уводили глубоко вниз, в тускло освещённые электролампами помещения, в которых протекала несколько отличавшаяся от наземной, шумной во время гладиаторских боев, но тихой по их окончании, будничная жизнь. В недрах крепости словно муравьи сновали местные жители, члены коммуны, выполняя свои строго определённые обязанности. Кинскому не понадобилось слишком много времени, чтобы, оказавшись в самом центре этого муравейника, дать определение основной массе здешних обитателей как немногочисленной банде отъявленных головорезов, на которую покорно трудились довольно дисциплинированные рабочие отряды.
Поздно вечером огромное скопление народу, видимо, состоявшее из представителей обеих каст, собралось в гигантской шумной столовой в одном из нижних ярусов подземного муравейника, куда мощной неудержимой волной, состоявшей из проголодавшихся тружеников и рядовых стражей крепости, выкинуло и Кинского. Можно сказать, что столовую ему даже не пришлось искать – его туда внесли.
Антону даже не понадобилось выбирать себе место, его стихийно швырнуло на свободный табурет перед одним из десятков длинных прямоугольных столов. Перед каждым членом коммуны стояла металлическая миска и стакан воды с куском чёрного хлеба. Вид этой общественной столовой, словно сошедшей со страниц антиутопического романа, наводил на мрачные размышления. В спёртом воздухе просторного, но скудно освещённого помещения, нависла тягостная тишина, нарушаемая разве что постукиванием ложек и массовым чавканьем.