Подобные ситуации, когда вдруг закрывается аэропорт назначения, в авиации случаются довольно часто. Меня взволновало другое: туман появился неожиданно, синоптики его не прогнозировали, и захватил огромное пространство. А топлива у нас оставалось только-только. Если закроется Мирный, лететь будет некуда. Я чувствовал, как в меня входит щемящее чувство пустоты, когда все совершается помимо твоей воли: нельзя даже увеличить скорость, иначе сожжем весь керосин. У нас в любом полете предусмотрен так называемый запас топлива, предназначенный для подобных случаев, но кто знал, что все обернется столь скверно. Внизу ползла редкая тайга, пустынная, мертвая, точно мы летели над незнакомой планетой. В низинах серой слизью растекался туман.
— Мирный закрылся, — словно еще не до конца веря тому, что услышал, выдохнул Барабанов.
Я оглянулся: в глазах у штурмана плясала растерянность. Барабанов делал всего третий самостоятельный рейс, в такой переплет попадал впервые.
— Пойдем в Нюрбу. Там погода улучшается, — решил я. — Видимость семьсот метров, уточни курс.
Барабанов торопливо зашуршал картой.
— До Нюрбы двести пятьдесят километров, — определил он через несколько секунд.
— Еще двести пятьдесят километров на север, — как-то вскользь отметил я. — Главное, чтобы каждый сейчас делал свое дело без паники, тогда все будет нормально.
Вадик быстро перестроил радиокомпас на приводную станцию Нюрбы. Дядя Коля пощелкал переключателем топливомера.
— Командир, горючки еще на пятьдесят минут, — громко сказал он и уже тише добавил: — Я в Усть-Куте плеснул лишних двести литров. Чувство у меня было. — Он ткнул себя в грудь коричневатым от въевшихся масел пальцем.
Я благодарно посмотрел на бортмеханика. Расчет топлива расчетом, а когда есть запас, как мы иногда говорим, заначка, то дышать все-таки легче.
В эфире чувствовался переполох. Кроме нас, в воздухе находилось еще несколько самолетов: одни взяли курс на Усть-Кут, другие, как и мы, шли в Нюрбу. И, судя по всему, топливо у них тоже было на пределе.
Вновь пришла Ольга, постояла немного, привыкая к полутьме кабины.
— Пассажиры спрашивают, когда будет посадка, — быстро проговорила она. — Этот толстощекий мне надоел. Говорит, уже сорок минут лишних летим.
— А ты будто в первый раз: не знаешь, что ему ответить, — раздраженно сказал Вадик.
Ольга обиженно заморгала глазами: от кого другого, а от него-то она такого не ожидала. Я поспешил исправить оплошность второго пилота; бортпроводница в любой ситуации должна быть спокойной, иначе ее нервозность тотчас передается пассажирам:
— Через тридцать минут сядем в Нюрбе, Ленск закрылся, — как можно хладнокровнее сказал я.
Ольга не уходила, она еще чего-то ждала. В сторону Вадика не смотрела.
— Как твоя пассажирка? — спросил я.
— Я ее на заднее кресло пересадила, — улыбнулась Ольга. — Там с нами женщина летит, врач, она с ней рядом.
— Если что случится, нож не понадобится?
— Нож?.. Зачем? — Ольга недоуменно посмотрела на меня, потом, видимо, догадалась: — У меня в аптечке ножницы есть.
Мы вновь остались наедине со своими мыслями, своими заботами. Я еще раз, по частям, прокрутил в памяти нюрбинскую схему захода на посадку.
Барабанов через каждую минуту давал удаление от аэродрома: «Сто тридцать… Сто двадцать пять!» Но как долго тянулось время между этими словами! На широком лбу Вадика выступили капли пота, он то и дело поглядывал на топливомер. Дядя Коля, наоборот, сидел спокойно и даже, мне казалось, улыбался чему-то. На локаторе, как на ладони, тонкие линии. Посредине крохотный светлячок — это Нюрба, сейчас все линии нашей жизни пересекались в этой точке.
Некоторые из наших пассажиров спали, вовсе не представляя, что происходит у нас в кабине, какие задачки подбрасывает нам погода. Быть может, там, в салоне, вот-вот появится на свет новый человек. Кто в те минуты поручился бы, что этого не произойдет? Однако я верил: пассажиры останутся спокойными до тех пор, пока работает мотор, пока светит в плафонах свет, — сработает удивительное чувство, которое может быть только у людей, целиком доверивших свою жизнь другому человеку.