— Федька соврет, так недорого возьмет, — зевнул Васька. — Ты чё, его не знаешь? — Он вдруг отбросил одеяло в сторону, встал на колени.
— Дай слово, что никому не скажешь!
— А что такое?
— Ну поклянись, поклянись.
— Что я, болтун? — обиделся Сережка. — Не хочешь, так не говори.
Косачев почесал голову, коротко вздохнул, поднялся и, согнувшись, пошел в глубь чердака. Тихо скрипнула доска, брякнула жестянка. Сережка, затаив дыхание, ждал. Васька притащил небольшой узелок, быстро засунул его под одеяло.
— Давай фонарь, — шепотом приказал он. — И только не ахать.
В узелке оказалось четыре исковерканных куска хозяйственного мыла и тронутая ржавчиной жестяная коробка из-под чая.
— Ну и что? — разочарованно протянул Сережка.
Васька таинственно посмотрел на него, открыл коробку. Она была наполовину засыпана желтым, жирноватым на взгляд песком. Такого разнокалиберного странного песка Сережка раньше не видел.
— Что это?
— Золото. — Васька сглотнул слюну. — Самое настоящее. На, подержи. Видишь, какое тяжелое.
— Где взял? — ошеломленно спросил Сережка.
— Где взял, там уже нет, — тихо засмеялся Косачев. Он забрал у Сережки банку и закрыл крышкой. — Ты только никому! Понял?
— Да ты что, могила!
— В церкви я его нашел, в той, где Федьку искали. Табак я не захотел везти домой и стал искать, где бы его спрятать. И нашел это. Думал, здесь одно мыло. Притащил домой, решил на куски разрезать, а из мыла опилки желтые посыпались. Тут я и догадался — чья-то передача.
— Ну так ты бы в милицию отнес.
— Я поначалу так и хотел сделать, а потом страшно стало. Спросят, откуда взял.
— Может, отцу сказать?
— Ага, ему скажи! Голову оторвет. — Васька тяжело вздохнул. — Ну ладно, наговорились, а то еще проспим.
И проспали бы, если б не голуби. Какой-то шалопай свалился с шестка, захлопал крыльями, огляделся по сторонам. Через открытую чердачную дверку светилось розовое утро, острыми клиньями солнце проткнуло крышу и завязло в поднятой голубем пыли.
— Проспали, — охнул из-под одеяла Васька.
Они торопливо оделись, спустились во двор. Из будки высунулась собака, увидев Ваську, радостно заблестела глазами. Забрав удочки, припасы, они огородами спустились к Ангаре. От воды веяло сыростью, илом. На широкой, без единой морщинки глади, точно сонные мухи на стекле, уже торчат лодки; лишь изредка шевельнется тонкая ножка удилища, солнечным зайчиком сверкнет хариус, и снова все замирает.
Засучив гачи, ребята побрели через протоку на остров. Под ногами скользили обросшие тиной камни. Вода холодным кипятком обжигала икры, поднятые течением песчинки забивались меж пальцев, покалывали кожу.
Место, где собирались рыбачить, было уже занято. За широким и густым кустом тальника на обжитом вытоптанном уступчике расположился Гриша-тунгус. В черном пиджаке и такой же черной фуражке сидит он у воды, как обгорелый пень, не шелохнувшись. Ребята некоторое время смотрели на Гришу. Рыбачить рядом с ним одно расстройство. Тунгус знал какое-то слово, рыба сама шла ему на удочку. Вот и сейчас Гриша весь внимание: спина выгнулась дугой, рука напряженно застыла на удилище.
У Васьки от злости свело лицо, он нащупал под ногами булыжник и в самый последний момент, когда поплавок у Гриши пустился в плясовую, швырнул в воду камень.
— А теперь ходу, — выдохнул он.
Они юркнули за кусты, легли на траву. Гриша выскочил на пригорок, повертел головой, что-то бурча под пос, вернулся на берег.
— Это ему не на толевой, — тихо рассмеялся Косачев, — будет знать, как занимать чужое место.
— Зря ты. Он вроде бы мужик ничего.
Васька приподнялся, выглянул из-за куста, повертел головой, затем повернулся к Сережке лицом.
— Я тебе забыл рассказать. Тунгус, — он кивнул в сторону берега, — страшно боится одного летчика. Не веришь? Чтоб мне сдохнуть на этом месте! Сам на барахолке видел. Встретились они около пивнушки. Летчик уже хорошенький был. Гриша увидел его, хотел уйти. А летчик схватил его за рубаху и как закричит: «Ты чего, говорит, морда узкоглазая, от меня бегаешь? Думаешь, я забыл, как ты мне дырку сделал. Мы тебя, змею подколодную, пригрели, а ты за это пулю!» Тунгус ему что-то ответил, и летчик отпустил его. А зря. — Васька зло прищурил глаза.