— Ну вот, не было печали. Зачем полезла? — проворчал Гриша. — Елка тебя спасла, не то худо было бы.
Он помог девушке подняться, и они побрели к летающей лодке. Гриша обошел вокруг, заглянул в кабину. На дне кабины росла трава. Сапрыкин хотел залезть в самолет, ухватился было за стойку крепления двигателя, но тот неожиданно зашатался и, ломая обшивку, упал на землю.
— Давно лежит, — заметил Федор, — сгнил уже весь. Чей бы это мог быть?
Гриша просунул руку внутрь кабины, достал из-за приборной доски пакет, который тут же под руками распался на мелкие кусочки. Под тканью оказалась перкаль, но Гриша не стал разворачивать, он заметил на борту еле заметные цифры, отошел немного в сторону, чтобы лучше рассмотреть.
— Не может быть! — неожиданно прошептал он. — Это же Сушков!
Вскоре из лагеря пришли другие парашютисты, они помогли Светлане добраться до больного. Вечером на вертолете его увезли в Рысево.
Последнее письмо Сушкова
Сквозь расползающуюся ткань, которая оказалась перкалью, виднелась дерматиновая сумка. Она была застегнута на ремешок. Глухарев потянул за него, дерматин расползся. Сквозь сетку прогнившей ткани глянули желтые, похожие на спекшийся пирог самолетные формуляры. В сумке оказалась еще вздутая изнутри кожаная папка. Глухарев отложил ее в сторону, вытащил бортовой журнал. Перелистывая страницы, отыскал записи, сделанные в промежуточных аэропортах, потом нашел последнюю. Дальше, через перегнутый пополам чистый лист, шли дневниковые записи, сделанные химическим карандашом.
Глухарев быстро проглядел записи, остановился на последней. Даты не было. Это было письмо Павлу Михайловичу Жигунову.
«Павел, я никогда не писал тебе и не думал, что придется. Сегодня мы уходим вниз по реке. Пишу это в надежде, что самолет обнаружат раньше нас. Паша, я улетел, не повидав тебя, ты был как раз в отпуске. А мне так нужно было увидеть тебя, поговорить обо всем. Я думаю, ты поймешь, ты всегда понимал меня. Паша, мне стыдно перед Бурковым, стыдно перед тобой, перед всем светом. Но что я могу поделать с собой, если это сильнее меня. Я люблю ее и, возможно, за это расплачиваюсь.
P. S. Павел Михайлович, держись подальше от Худоревского. Когда мы вылетали из Бодайбо, к бортмеханику подошла женщина и попросила передать Худоревскому посылку. Мы случайно вспомнили про нее, решили открыть, думали, в ней есть съестное. А там в куске мыла оказалось золото. Золото, а жрать нечего. Будь оно проклято!
Сейчас потихоньку трогаемся. Ждать больше нельзя. У меня гангрена. Пока есть силы, надо идти. Никифор смастерил мне костыли. Река спала. Самолет наш оказался в распадке под кустом, далеко от воды. Лежит на боку, под ним камни, галька, рядом течет ключ.
Формуляры и папку Изотова оставляю в самолете. Все, что осталось от человека. Вспомнились слова Изотова, сказанные накануне. Вроде того, что мы ничего не принесли в этот мир и ничего не унесем с собой. Насчет первого я сильно сомневаюсь. Ведь что-то мы делали на этой земле. Строили, искали, летали. А насчет второго верно — ничего с собой не возьмешь. Все остается детям. Как я посмотрю им в глаза, что отвечу?»
— И это все? — спросил Жигунов. — Куда же они делись?
— Я, кажется, догадываюсь, — посматривая в окно, сказал Гриша. — Они сплавляться решили, а чуть ниже — порог. О нем они не знали. Плот в щепки — они под воду. Сушков с бортмехаником утонули. А Лохов застрелился. Во время войны неподалеку от этого места натолкнулись на него. Рядом лежал заржавевший пистолет. Думали, дезертир.
— Они даже не знали, что уже шла война, — ошеломленно сказал Сапрыкин.
— Да, не знали, — подтвердил Глухарев. Он взял кожаную папку, положил к себе в портфель. — Эти документы надо показать изыскателям, они тут трассу под железную дорогу ищут. Авось пригодится.
— Маме надо позвонить, — сказала Светлана. — Столько лет прошло. Столько лет! — Она заплакала и отвернулась.
Глухарев глянул на сидевшего в углу Буркова, тот согласно кивнул головой.
— Надо, конечно. И Ченцова вызвать. У него это дело, надо думать, самое долгое.
Бурков поднялся и, тяжело ступая, пошел к Погодину. Было слышно, как тонко, будто жалуясь, скрипят под ним доски.
Опекун[1]
В середине января, возвращаясь спецрейсом из Жиганска, мы сели на ночевку в Витиме. Я только разобрал постель, как пришел мой командир Алексей Добрецов и подал радиограмму: «Второму пилоту Осинцеву срочно вылететь на базу…» Я не поверил тому, что там было написано, начал читать снова, но неожиданно буквы пустились вскачь, до сознании дошло — умерла мать.