Или как-то мы идем с ним и подходим к ларьку, где продаются газеты, и все нормальные люди покупают нормальные газеты, так этот подходит, и при всех просит этот журнал, где буквы идут в другую сторону. И хорошо что многие еще не знают всей правды, и думают, что это арабские.
Я ему говорю:
- Положи в портфель, дома почитаешь.
Он говорит:
- Это что, порнография?
И начинает читать в метро, и еще бормочет вслух, и люди это слушают и смотрят - в общем, я имею ту дорогу.
А что было с ребенком!
Когда мальчик родился, он заявляет:
- Я хочу назвать его в честь нашего дедушки, пусть ему земля будет пухом.
Я говорю:
- Не будь большим идиотом, чем ты есть. Дедушке уже все равно, а мальчику с этим жить.
Так он кричит, что с таким, как я, ему вообще не о чем говорить, и таки называет ребенка в честь дедушки. И это конечно, драма, но слава богу, не трагедия, потому что он же мог назвать мальчика в честь дедушки с другой стороны...
А эта история с диссертацией.
Он над ней столько сидел, и нажил такой геморрой, что теперь ему можно было давать автоматически - причем не только по этим водорослям, но и по инвалидности. И вдруг он приходит и говорит, что его не допускают к защите. Якобы слабое экономическое обоснование.
Я говорю:
- Ясно. Значит, у всех сильное обоснование, а у тебя слабое. Не будь большим идиотом, чем ты есть!
Так вместо того, чтобы сказать "спасибо", он говорит, что между прочим, обоснование могло-таки быть лучше. Поворачивается и садится писать новое обоснование.
Я говорю:
- А если тебе теперь скажут, что там у тебя слабое историческое обоснование? Или плохой почерк? С твоей головой надо жить там, где этого не скажут!
Так он бормочет, что почерк у него, действительно, поганый.
Я ему говорю:
- Осел, куда ты лезешь? Это же стена! Стене можно что-то доказать с той стороны. А ты хочешь с этой! Где ты своего упрямства набрался?
И он на меня смотрит и вдруг говорит:
- Это не я набрался, это ты потерял.
И тогда я смотрю на него и думаю, что кто-то из нас двоих все-таки идиот. Но поскольку одна из двух версий меня не устраивает, я кричу ему:
- Осел, по крайней мере, сходи к логопеду!..
Счастливый
- Да плюнь ты! - говорю я ему. - Плюнь!
Я беру бутылку и разливаю.
- Давай! - Я киваю ему, и мы выпиваем не чокаясь.
Мы сидим в кафе и пьем "Гурджаани".
Сколько времени прошло с нашей последней встречи, не помню. Может, год, а может, два. Это не имеет значения. Потому что и прошлый раз, и позапрошлый мы так же сидели здесь, в этом кафе, и раньше, когда тут еще не было кафе, а была обыкновенная столовая. Мы сидели друг против друга, и я разливал водку, или портвейн, или не помню уж что и так же говорил ему:
- Да плюнь, старик, плюнь!
...Лет десять назад. Мы сидим в столовой. Вокруг едят, разговаривают, разливают под столиками.
Он держит в руках книгу.
- Понимаешь, - застенчиво говорит он, - она сказала, что не знать про импрессионистов стыдно. Вот, я купил...
Я беру у него книгу, листаю.
- Старик, она права, - говорю я. - Импрессионистов, старик, надо знать...
С моей стороны, это чистой воды лицемерие. Все, что я знаю сам про импрессионистов, - это что там были два художника с одинаковыми фамилиями, только один через "а", а другой - через "о". Кроме того, Ван-Гог отрезал себе ухо - про это я тоже слышал...
- Ну вот, - обрадованно говорит он. - И она так сказала...
И теперь, ясно, он возьмется за живопись. Он будет читать книги, ходить в музеи и посещать лекции. Через месяц он уже сможет писать диссертацию об импрессионизме, а заодно о кубизме, о передвижниках и наскальных рисунках.
Над ним все издевались еще в институте. Все, кроме нее. А она на него вообще не реагировала. Никак. Сначала я тоже над ним подсмеивался. А потом он стал со мной всем этим делиться. И я стал советовать ему плюнуть.
Проходит несколько лет. Мы уже закончили институт, распределились. И снова мы с ним сидим за тем же столиком. На небелоснежной скатерти стоит полупустая бутылка. Я разливаю и говорю:
- Старик, это уже просто смешно. Сколько можно? Плюнь! Пора!
- Я ей письмо послал, - говорит он.
- Ну? - спрашиваю я.
- Не ответила, - говорит он и пожимает плечами.
- Может, не получила? - говорю я умную вещь.
- Получила, - серьезно говорит он.
- Слушай, старик, - энергично говорю я. - Пора с этим кончать. Что такое, черт подери? Езжай на юг! Море, солнце! Кипарисы, абрикосы!
Я наливаю, мы пьем. Я чувствую себя стреляным воробьем. И действительно, рядом с ним...
- Я все понимаю, - говорит он. - Идиотство, конечно...
- Вот-вот! - подхватываю я. - Идиотство! В наше время... Чтоб свет клином... Чтоб столько лет... Вот я, например...
- Ты - другое дело, - говорит он.
Он прав. Я - другое дело. Говорят, у меня в глазах есть что-то такое... Что-то такое в глазах, и еще волосы с проседью. В общем, я-то могу позволить себе плюнуть...
Проходит еще год или два. Место действия - то же. Стучат ложки, звенят рюмки, шаркают между столиками официантки. За пыльными окнами - улица. Он смотрит в окно и говорит:
- Она замуж выходит.
"Слава богу", - думаю я.
- Он какой-то военный. Вроде моряк...
"За тех, кто в море", - хочется мне сказать, и я говорю:
- Старик, поверь, это к лучшему. Ты наконец посмотришь и увидишь, как прекрасен этот мир, понял? Смотри, какие девочки пошли! Понял? Все, старик! Встряхнись!
- Да, - откликается он. - Наверное, так лучше.
- Давай! - говорю я, и мы пьем.
- А как Лиля? - спрашивает вдруг он.
Я не сразу вспоминаю, что прошлый раз, когда мы встретились, со мной была девушка Лиля из консерватории. Это был период, когда я пересчитал все люстры и колонны в филармонии, в капелле и в концертном зале...
- Нормально, - говорю я. - Давно не видел.
Мы допиваем остатки вина, выходим на улицу.
- Пока, - говорит он.
- Звони, - отвечаю я.
И мы расходимся.
Время идет, потому что седины у меня прибавляется. Следовательно, чего-то такого во мне все больше...
Мама, правда, волнуется, говорит, что в моем возрасте уже пора иметь нормальную семью. Я хороший сын. Я попробовал иметь семью, она оказалась нормальной - просуществовала четыре месяца.
Про него я узнаю через общих знакомых. Он, вроде, тоже женился. Потом, вроде, тоже развелся. Потом, вроде, куда-то уезжал. Потом, вроде, вернулся.
Вернулся он не вроде, а точно, потому что мы сталкиваемся с ним у входа в эту самую столовую, только она теперь уже не столовая, а кафе.
- Ну вот, - говорит он. - Вот такие дела.
А дела такие, что уезжал он куда-то на Север. А уезжал он потому, что ее мужа перевели на Север, и, ясно, его тоже потянуло к полюсу.
- Вы виделись? - спрашиваю я.
Он не отвечает.
Подходит официантка, я заказываю бутылку "Гурджаани".
- А я женат был, - говорит он. - Не слышал?
- Слышал, - говорю я.
- Вот такие делишки, - говорит он и замолкает.
Официантка приносит бутылку, ставит на столик.
- Ну, давай, - говорю я.
- А знаешь, - говорит он вдруг. - У нее девочка. Большая уже.
И он смотрит на улицу.
Я беру бутылку, наполняю бокалы и снова, снова хочу сказать ему привычное "Плюнь!". Но в этот момент он поворачивается, и мы встречаемся взглядами. И в его глазах я вижу что-то такое, что трудно объяснить, а можно только почувствовать. И я это чувствую. И еще я чувствую против него раздражение, злость и обиду и не могу себе признаться - отчего. Не могу, потому что в зависти - не признаются.
И поэтому я ничего не говорю ему, а пью молча.
Чипполлино
"Ну зачем я иду?" - подумал Катышев и усмехнулся даже, потому что очень хорошо знал зачем, и это "зачем" даже двусмысленным не было, а вполне односмысленным.