Выбрать главу

Долго сидела Браницкая в задумчивости.

Наконец она разорвала конверт с адресом графа Потоцкого и написала на листе бумаги:

«Ваше Величество! Неужели возможно в государстве великого Фридриха, чтобы невинный томился в тюрьме ради сокрытия вины продажного министра? Одного этого вопроса будет достаточно, чтобы склонить Вас, Ваше Величество, дознаться правды и оказать справедливость».

Графиня вложила листок вместе с письмом Серра в новый конверт и надписала на нём:

«Его Величеству Королю в Сан-Суси!»

Потом она долго сидела в раздумье, опершись головою на руки.

— Нет, нет! — воскликнула она, вскакивая с места, — прочь все сомнения! Жалость есть трусость, когда дело идёт о счастье целой жизни. Ведь сражаются же между собою государи и народы ради золота, чести и славы, не беспокоясь о тысячах людей, проливающих при этом свою кровь!.. С какой же стати мешкать и колебаться мне в борьбе за свою любовь, когда судьба — значит, Сам Бог — подаёт мне оружие для неё?

Браницкая взяла свой плащ, шляпу и сама отнесла на почту написанное ею письмо.

На утро она сообщила Винценти о своём отъезде. Он весьма сожалел об этом, но остался доволен барышом, полученным от своей щедрой постоялицы.

В тот же вечер графиня оставила далеко за собою Берлин и покатила на четвёрке ретивых почтовых лошадей по дороге в Польшу.

XXX

Дневная работа великого короля в Сан-Суси началась. Фридрих, стоя в своём голубом шлафроке, богато расшитом серебром, пред топившимся камином, громко крикнул одно слово: «Здесь!», которое послужило знаком для камер-лакеев в прихожей подать ему письма, присланные старшим государственным секретарём.

Государь сел к своему письменному столу.

Его маленькая левретка Арсиноя прыгнула к нему на колена и ласково прижималась к королю, пока он поочерёдно распечатывал письма. Он то отодвигал их в сторону, пожимая плечами, то снабжал краткой пометкой.

— Ты — счастливица, Арсиноя, — сказал король, откидываясь на минуту с тяжёлым вздохом на спинку кресла, — ты — счастливица. Что сказала бы ты, если бы тебя в один прекрасный день обрекли на то, чтобы разбираться во всём непонимании, злобе, жадности и лжи, которые обнаруживает род, так гордо именующий себя владыкою творения? Конечно, ты не захотела бы поменяться своим жребием с твоим господином, который вдобавок ещё и король.

Он кротко погладил голову собачки, которая прижалась к нему ещё крепче и нежно поглядывала на него своими светлыми, умными глазами.

— Я начинаю уставать, сильно уставать! — произнёс потом король, горько вздыхая. — Машина останавливается и прежняя сила готова изменить мне, футляр духа износился. Скоро я буду ближе вон к тому свету, — продолжал он, взглядывая на солнечные лучи, — и какой ничтожной, пожалуй, покажется моему бессмертному духу вся эта суета, занимающая меня теперь. Но нет, нет! — воскликнул он вслед затем, — ничто не может назваться мелким из того, что способствует исполнению законов вечной мудрости. Поэтому надо выдержать до конца и радостно нести бремя, как бы ни тяготило оно усталые плечи.

Фридрих снова наклонился над своим письменным столом и продолжал прерванное чтение.

Он уже успел распечатать несколько писем и вдруг по просмотре маленькой записки, набросанной как будто женским почерком, так сильно хлопнул ладонью по столу, что маленькая Арсиноя пугливо вздрогнула.

— Что это значит? — воскликнул король. — Донос, заключающий в себе тяжкое обвинение, если он справедлив, а этот донос задевает пункт, уже давно внушавший мне подозрение, потому что здесь сгущаются темнота и неясность, которых мне до сих пор не удавалось рассеять. Серра? Серра?.. — задумчиво твердил государь. — Я припоминаю полицейское донесение о человеке с этой фамилией. Ведь я приказал тогда строго допросить его; неужели кто-нибудь осмелился не исполнить моего приказа?

В его глазах вспыхнула грозная молния, пред которой склонялись в трепете даже самые неустрашимые генералы, его соратники, делившие с ним военные труды и победы. Он встал и позвонил в колокольчик.

— Государственный советник Штельтер здесь? — спросил Фридрих камер-лакея.

— Точно так, ваше величество!

Вслед затем в комнату вошёл государственный советник в чёрном придворном костюме, тщательно выбритый и напудренный, с большим портфелем под мышкой.