Игнатий Потоцкий коснулся губами лба девушки и с нежной искренностью сказал:
— Не бойся, моя рука не причинит ему зла, если он даже будет вынуждать меня скрестить с ним шпаги из-за чести; клянусь тебе, что он будет для меня так же свят и неприкосновенен, как и ты сама. А теперь до свиданья! Я возвращусь снова к тебе, когда у меня будет добрая весточка для тебя; Бог даст, мне удастся спасти твоего дядю. Как бы то ни было, наихудшее мы превозмогли: любовь победила, мы снова принадлежим друг другу. Будь здорова и мечтай обо мне!
Граф нежно положил Марию на подушки. Она ещё раз с улыбкой взглянула на него; затем её веки устало упали, её силы были утомлены, и она снова впала в полудремоту, из которой граф разбудил её; однако в её лице отражалось блаженное спокойствие; её грудь, так тяжело вздымавшаяся пред тем, теперь дышала легко и едва заметно.
— Позаботьтесь о барышне, — сказал граф Игнатий, подавая руку старой горничной, которая, всхлипывая, почтительно поцеловала её.
Граф Игнатий долгим взором окинул дремавшую больную, а затем повернулся к двери и быстрым твёрдым шагом вышел из спальни Марии. Привратнику у выходных дверей особняка Герне он сунул в руку золотой и затем возвратился в гостиницу Винценти.
С робким страхом граф Игнатий вышел отсюда и с гордой уверенностью вернулся домой. Теперь предстояла борьба с судьбою, и ему ясно было, что ему нужно делать. Он написал короткое письмо к дежурному флигель-адъютанту, в котором просил аудиенции у короля, говоря, что имеет сообщить его величеству в высшей степени важное дело, не терпящее отлагательства.
Уже поздним вечером того самого дня граф Игнатий получил извещение, что король примет его на следующее утро в Сан-Суси. Затем граф вышел из гостиницы и до глубокой ночи ходил по уединённым улицам Берлина, смотря на звезды, которые когда-то светили здесь его юному счастью и которым он теперь задавал печальный вопрос, победит ли их ясный блеск грозно вздымающуюся тучу.
XXXI
Король Фридрих II был один в своём рабочем кабинете в Сань-Суси; он сидел за своим письменным столом и усердно читал составленный канцлером фон Фюрстом доклад относительно исправления должности и управления финансами государственным министром фон Герне; этот доклад сопровождался бесчисленным множеством актов и документов, и король с одинаковым усердием изучал их, когда в докладе попадалось место, дополняемое и освещаемое приложенными документами. В это утро король принял только краткий рапорт своего генерал-адъютанта и совершенно отказался от приёма членов кабинета министров — так сильно заинтересовало его это дело, относительно которого он не допустил устного доклада и пожелал лично прочесть обо всём и вникнуть в каждую мелочь.
Наконец король провёл рукою по глазам, утомлённым продолжительным чтением, встал из-за стола и подошёл к стеклянной двери, выходившей на террасу.
— Какая пропасть загадок и необъяснимых злоупотреблений! — сказал он скорее печальным, чем гневным голосом, — почему никогда нельзя обратиться к доверию, которое столь необходимо для душевного спокойствия и без которого исполнение державных обязанностей лишается всякого радостного порыва? Животным я могу доверять, они любят меня, они благодарны, они кажутся такими, каковы они и на самом деле. Почему же мне приходится не доверять людям, созданным по тому же закону природы, как и я? Я почти вынужден терять веру и в самого себя; я почти принуждён предполагать, что и я в их положении действовал бы так же, а не иначе. Ведь было бы чрезмерно думать, что я представляю собою исключение из всех правил рода человеческого, столь высокомерно объявившего себя царём мироздания... Печально... печально... печально!.. Как утомляет державная власть, посредством которой всегда так мало удаётся удовлетворить народ и для проявления которой так мало находится орудий... Нет, нет... я не могу быть неблагодарным! — продолжал он, устремляя засиявший взор к небу. — Разве я не достаточно много орудий нашёл для исполнения своего державного долга в мире и на поле битвы в моём Винтерфельде, в моём Зейдлице, Цитене и Коччеи, Фюрсте и Герцберге и во многих других, сохранивших верность и преданность мне? Нет, нет, я не могу быть неблагодарным в отношении всех их, если один изменил мне! И всё же меня глубоко огорчает эта измена. Я вывел фон Герне в люди, потому что распознал в нём твёрдый и ясный ум. Я считал его смелым и безупречным человеком, и теперь ему пришлось так низко пасть ради жалких денег!.. Он не был беден, нужда не угнетала его; здесь только корыстолюбие, печальнейший из пороков. Факты слишком определённо говорят, чтобы можно было сомневаться. Но ещё печальнее потери денег то, что осуществление великих планов, связанных с компанией торгового мореплавания, стало невыполнимо, по крайней мере в ближайшем будущем. Мне не хочется верить, когда я вспоминаю о Герне, на которого я возлагал так много надежд, и всё же это — правда, неопровержимая, печальная правда; я охотнее примирился бы с тем, что фон Герне вёл игру, совершил фальшивую спекуляцию или глупый шаг; но ведь он вполне хладнокровно и спокойно лишал меня и государство огромных сумм. Что значит, что он отказывается от всяких дальнейших объяснений Фюрсту и желает изложить только лично мне причины растраты? — продолжал король, задумчиво расхаживая по кабинету. — Что он может ещё сказать? Нет, нет... он рассчитывает воздействовать на мягкосердие, на мою добрую память о нём; он думает, что с глазу на глаз я буду милостив к нему... Но нет, он не имеет права на это, я не желаю видеть его... Если у него есть что сказать в своё оправдание, он может сделать это через канцлера.