Камер-лакей поставил пред каждой из собак по тарелке молока с только что испечённым белым хлебом. Любимица короля Арсиноя вспрыгнула на стол, и государь кормил её из своих рук, нежно поглаживая от времени до времени голову изящного животного.
— Как прекрасно бывало прежде! — промолвил он, подходя к порогу террасы и любуясь природой, уже сиявшей в полном блеске дня. — Именно в этот час брал я в былое время свою флейту и окунался душою в волны гармонии, чтобы укрепить себя для всех диссонансов, какие приносит день. Но и это миновало; мой беззубый рот не может больше будить звуки своим дыханием; одна радость за другою покидает нас на одиноком, покатом пути старости! Но, конечно, так лучше: мы трусливо цеплялись бы за жизнь, если бы нам было суждено покидать её во всей красе расцвета; теперь же мы легко сбрасываем её с себя, как бремя, которое становится тяжелее с каждым днём.
Король позвонил в золотой колокольчик.
— Пусть войдёт государственный советник Штельтер! — приказал он, и позванный тотчас явился.
Этот высокий, сухопарый мужчина с изящным, умным, но болезненно-утомлённым лицом был одет, согласно строго предписанному правилу для государственных советников, в придворный костюм из чёрного шёлка; на боку у него виднелась шпага; в руке он держал шляпу, а под мышкой портфель.
Вошедший отвесил королю церемониальный и несколько натянутый поклон, потом подошёл к маленькой конторке для писанья стоя, развернул на ней свои бумаги и положил шляпу возле себя на пол.
— Ну, как поживаешь, Штельтер? — приветливо осведомился государь. — Как твоё здоровье? Неужели ты всё ещё собираешься бросить службу и внутренне зол на меня за то, что я не согласен дать тебе отставку?
— Как могло бы, — возразил несколько сухим, утомлённым голосом Штельтер, — найти себе место в моей груди иное чувство, кроме любви и благодарности к моему всемилостивейшему королю? Вашему величеству принадлежит моя жизнь, но, правда, моё здоровье страшно плохо; тело отказывается повиноваться; когда же я подумаю о жене, то иногда мне хочется сложить с себя почётное, но также и весьма тяжёлое бремя государственной службы, чтобы сохранить себя для своих близких.
— Оставь в стороне свою жену! — саркастическим тоном сказал король, — женщинам не годится знать все; это я уже говорил тебе раньше, а служба поддерживает телесную бодрость, если только относиться к ней с охотой и любовью, что я замечаю на самом себе. У меня иногда является искушение распрячься, однако же я должен оставаться в своём ярме. Терпение и рвение — вот две превосходные вещи, с помощью которых можно достичь многого. Итак, оставайся-ка у меня на службе; ведь, служа мне, ты служишь своему отечеству, а это — высочайшее призвание человека; больше этого и я не в силах сделать.
Штельтер молча поклонился и начал докладывать одно за другим поступившие к нему дела.
Сжато, ясно и обстоятельно излагал он содержание различных бумаг, всесторонне освещая заключавшиеся в них вопросы и приводя относившиеся сюда статьи закона без всякого многословия, но вместе с тем вполне исчерпывая предмет. Тем не менее король часто вставлял в его речь свои вопросы, требовал дословного прочтения отдельных мест в разбираемых актах и тут же ставил свою резолюцию, которую Штельтер записывал на полях документа, чтобы потом прочесть её изложение королю, собственные слова которого требовалось, по возможности, вставлять в текст.
После того Фридрих дал ему письма, просмотренные им раньше поутру, и сообщил свои распоряжения относительно этой корреспонденции.
Штельтер собирался уже запереть свой портфель, когда государь взял со своего письменного стола довольно толстую тетрадь, бегло перелистал её и затем положил на конторку государственного советника.
— Вот тут, — сказал он, — министр финансов фон Герне прислал мне донесение насчёт компании торгового мореплавания; я весьма недоволен его отчётом; в нём нет ясности, я не вижу status quo фонда этой компании, а господин министр кажется мне ужасно легкомысленным. Я говорил ему ещё раньше, что если так пойдёт дальше, то мы не можем больше оставаться добрыми друзьями; однако же он принялся опять за свои глупости. Общество торгового мореплавания основано с тою целью, чтобы взять в руки торговые сношения с Польшей и содействовать притоку денег в Пруссию; об этом должен позаботиться господин министр. Но вместо того он ведёт переговоры с польским правительством насчёт денежных операций, не сказав мне о том предварительно ни слова; это — не что иное, как легкомыслие, потому что какую гарантию могут дать ему поляки? Если в Польше вспыхнет война, то там неминуемо последует банкротство. Они хотят учредить в Варшаве ломбард и желают воспользоваться для этого доходами с моей морской торговли, но компания торгового мореплавания не должна мешаться в это дело, так как с Польши взятки гладки. Правда, министр пишет здесь, что если мы угодим полякам, то они отвлекут свою торговлю от Данцига и обратят её к нам; но это — совсем легкомысленный проект и совершенно излишний; торговлю у жителей Данцига можно отбить и так, для этого мы не нуждаемся в содействии поляков; стоит нам только разумно взяться за дело и как следует торговать деревом и зерновым хлебом, доставлять побольше сырых продуктов и привозить французское вино и прочее, что требуется полякам, так чтобы они могли находить у нас и получать из наших рук все нужные им товары. Вот настоящее средство отвлечь от Данцига торговлю и привлечь её к нам; об этом следует подумать министру и изощряться в достижении этой цели. Но завязывать переговоры с иностранными дворами по собственному почину — это не его дело; я совершенно серьёзно запрещаю ему пускаться далее в подобные затеи.