Но со временем жестокость его властительницы становится для него ужасной пыткой. Госпожа из Scherwo сидит в своем мягком кресле, в своем будуаре, отделанном красным плюшем. Ее голые ноги отдыхают на шкуре пантеры, густые волосы льются золотым потоком по голым атласным плечам. Ей жарко, она нетерпеливо сбрасывает с себя одежду, и ее мягкое, освобожденное от мешающего покрова тело потягивается в теплом воздухе комнаты.
Затем она надевает капот из нежного индийского шелка, через который просвечивает ее пышное тело. Босыми ногами шагает она своей эластичной поступью хищного зверя по дорогим мягким коврам, к полуоткрытой двери, ведущей в переднюю, и кричит:
— Г-р-и-г-о-р-и-й!
Он приближается к ней боязливо и у двери падает на колени, как раб, скрестив на груди руки.
Госпожа полуложится на chaise-Ionque[5], не смущаясь тем, что видны ее голые ноги. Ее душистые кружева вздымаются, как рой бабочек.
— Поцелуй меня, раб! — лепечут ее красивые полные губы.
Блаженный ужас охватывает коленопреклоненного раба. Тихо подходит он к отдыхающей госпоже, и его влюбленно-пьяный взгляд скользит по ее прелестям, скорее открытым, чем сокрытым.
Затем он наклоняется над ней и прижимает свои горячие уста к розовым пальцам ее ног. И снова он ждет, коленопреклоненный, дальнейших приказаний. Он чувствует и горячее дыхание госпожи и нежный запах духов, исходящий от нее. Лениво поворачивает баронесса свое тело к нему так, что ее пышные формы еще резче выделяются. Стальные серые глаза пронизывают насквозь глаза слуги. Ее рот с темно-красными губами вампира, звериным хищным прикусом острых зубов и презрительной усмешкой, имеет что-то манящее, нежное и вместе с тем жестокое.
— Когда же ты, наконец, образумишься, Григорий, и успокоишь свои глупые чувства?
Он вперился в нее горящими широко раскрытыми глазами и произнес усталым беззвучным голосом:
— Я не могу, госпожа, я не могу. Лучше умереть, чем умертвить свои чувства!
И его голова опять опускается на стонущую грудь. Ее большие глаза загорелись торжествующим блеском. Дикая демоническая улыбка появилась на ее полных губах, но лишь на момент. Ее лицо опять принимает привычное, неподвижно-холодное и строгое выражение, и она говорит надменным голосом:
— Тогда я тебя высеку, раб, чтобы ты, наконец, научился смотреть на меня, как на свою госпожу!
Он вздыхает и пугается, как бы чувствуя уже на себе еще только обещанное орудие пытки.
— Пощадите, госпожа, пощадите, — бормочет он в отчаянии.
Она тешится его страданиями.
— Нет, никакой пощады, раб! Моя милость исчерпана, и я хочу, чтобы тебя высекли, высекли беспощадно, и я назначила тебе целых двадцать пять ударов, чтобы ты не так скоро забыл этот урок!
— Госпожа! — вскрикивает он, и краска покрывает его красивое лицо. — Нет, госпожа, нет, этого не может быть, я не перенесу, сжальтесь надо мной. Я хочу….
— Молчи раб, — повелевает она строго, — у тебя нет воли!
Его губы болезненно сжимаются.
— О, госпожа, госпожа!..
Она гневно сдвигает брови.
— Ты замолчишь, раб?! Ты не смеешь говорить, когда я тебя не спрашиваю. Запомни же, наконец, что ты мой раб и не имеешь никакой воли.
Он дрожит, и, как дуновение, срывается с его уст:
— У меня нет воли!
— Скажи это громче!
— У меня нет больше воли!
— Еще громче!
— У меня нет больше воли.
Ярко вспыхивают ее глаза, и, видя, как подавлена его гордость, она довольно смеется.
— Готовь ванну, раб!
Он вскакивает и направляется в соседнюю комнату с белыми обоями и зеркалами. В ней стоит серебряная ванна, которую он и наполняет водой. Затем, с широкого туалетного стола с сотнями хрустальных флаконов, душистых пасту, светлых кусков английского мыла, духов и других принадлежностей туалета, он берет несколько пахучих эссенций и вливает их в теплую воду.
Ванна для розового пахучего тела его властительницы готова. Он снова спешит к ней для услуг.
— Ванна готова, госпожа!
Она развязывает бантик на плече и стоит перед ним нагая и прекрасная, как греческая богиня. Невольно он падает на колени и не смеет поднять глаз, когда гордая женщина проходит мимо него. Но, когда после ванны он укрывает ее тонким полотном и обтирает ее, его чувство закипает, он вздрагивает и отпускает край простыни. В тот же момент он чувствует пощечину и раньше, чем опомнился, вторую.
— Не зевай, глупый раб! — бранит она гневно. — Или ты, неуклюжий, хочешь, чтобы я побила тебя плеткой!