Выбрать главу

Петр задумался. А доктора все не было. В доме, в коридоре стояла тишина. Петр приподнялся на табурете, чтобы взглянуть на стол доктора, и увидел открытую книгу. Увидел и замер. На столе лежало то, о чем он мечтал уже несколько лет. Это был рисунок человека, со всеми его внутренними органами, венами, мышцами, нервными сплетениями.

Сжимая в руках картуз, Петр на цыпочках подошел к столу и жадными глазами уставился на рисунок.

Вот сердце, почки, легкие… Человек спереди и со спины.

«Бог мой! Мне бы эти изображения хотя бы на два дня, чтобы перерисовать. Как бы я знал, где что у человека находится! А то ведь вслепую, вслепую… Может, попросить у доктора, побожиться, что пришлю назад, как только перерисую? Да нет, не даст!»

И вдруг дерзкая, страшная мысль мелькнула в голове Петра, мелькнула и подчинила всего его себе: он понял, что больше никогда в жизни не подвернется такой случай. Надо рисковать.

Петр шагнул к столу, дрожащими руками осторожно вырвал страничку с рисунком, сунул под рубаху, за пояс, перевернул страницу в книге, чтобы сразу не заметно было; и только сел на табурет, как вошел доктор со свертком в руках.

Он подал сверток вскочившему Петру, не замечая его трясущихся рук. Сел за стол, захлопнул открытую книгу, отодвинул ее на край стола и долго писал ответное письмо графу.

А Петр в это время стоял, обливаясь потом, молил бога, чтобы время шло быстрее.

Доктор наконец дописал, запечатал письмо, подал Петру и, провожая его взглядом, сказал:

— Ну, с богом, кланяйся его сиятельству господину Строганову. Лекарства не потеряй.

Большие Вяземы значительно отличались от Захарова. Это была усадьба с барским домом, правда, не очень роскошным, зато с просторным, тенистым, ухоженным парком, с прудом и чистенькими домиками дворовых. Что было внутри этих домов, неизвестно. Но внешний лоск, видно, был главным для управляющего имением.

Не успели проехать и нескольких минут по улице села, как где-то сбоку послышались шум, звуки голосов и из-за угла вывернуло несколько экипажей. В первом сидела старуха с трясущейся головой и белыми буклями.

— Княгиня Голицына, — успел шепнуть Софрон, поспешно подгоняя коня к забору, соскакивая и стаскивая картуз с головы. Петр и сам догадался. Он тоже слез с телеги и снял картуз. И в то время как дед Софрон старательно прятал глаза в землю, чтобы не встретиться взглядом с «оборотнем», Петр, напротив, с живым любопытством разглядывал княгиню, хотя и чувствовал, что сердце его суеверно дрогнуло.

Вот она проехала перед ними, сгорбленная, усатая, сморщенная, когда-то всемогущая фрейлина. Опять вспомнилось, как в детстве ильинские ребятишки любили в ночи пугать княгиней друг друга, рассказывали про три карты, на которые нажила она огромное состояние.

Знал Петр, что Пушкин, которого так и не удалось ему увидать ни на его петербургской квартире, ни на даче, написал про княгиню Голицыну книгу и назвал ее «Пиковой дамой». Вот бы достать эту книгу! Почитать бы!

Экипажи пересекли улицу и переулком скрылись.

Софрон уселся удобно на облучке и молча стал раскуривать самодельную трубку. Только через некоторое время он заметил, что Петр все так же погружен в свои думы и не собирается садиться. Софрон ворчливо сказал:

— О чем ты? Очумел? Аль княгиня сглазила?

Петр махнул рукой и полез на телегу.

Доктор из Захарова, возможно, и не заметил пропавшего анатомического изображения человека. Он знал свое дело слишком хорошо для того, чтобы изо дня в день обращаться к рисунку. А может быть, он заметил исчезновение страницы после ухода Петра, но мог ли он заподозрить крепостного парня? Зачем тому анатомия? Не все ли равно ему, где сердце, где почки, где печень? Не строение человеческих органов надлежало ему в жизни изучать, а выполнять приказы и прихоти графов Строгановых — всю жизнь, пока есть сила, пока, как говорится, ноги носят.

Нет, скорее можно было обрушиться на хорошенькую горничную, которая все время слышит разговоры о болях в печени, в сердце, в горле. Ее еще может заинтересовать это. Или бездумно напакостили малолетние внучата с товарищами в отсутствие деда и нерадивой горничной.

Но Петр жил эти дни как в тумане. Вздрагивал от внезапного стука, мороз пробегал по коже, если замечал нахмуренные брови графа или тень недовольства на его лице.

Ночами, когда дед Софрон заполнял храпом маленькую комнату с двумя койками, Петр зажигал огарок свечи, ставил его на пол, на полу же расстилал выпрошенный у писца лист бумаги и, лежа, срисовывал рисунок, украденный у доктора. Так он провел много ночей и только тогда, когда убедился, что изображение человеческих органов скопировано предельно точно, сжег в печи лист, вырванный из книги доктора. Жаль было очень. Но зато улик не осталось.