А вот судьба и старшего брата Галины Андреевны (цитирую ее письмо ко мне от 22 декабря 1968 года): «Приблизительно в 1935 году брат Николай, высланный из Киева в село Песчаный Брод, писал мне, что приехал он туда с семьей – женой Юзефой (Юзей) и тремя детьми – двумя мальчиками, Сережей и Женей, и девочкой Галей. Поселились они там в нашей хате. Жить было невероятно тяжело. Все они были очень ослаблены и истощены. Не в силах были даже засадить и обработать огород. Дети буквально умирали с голоду. Посовещались с женой, брат решил «разойтись» с ней до лучших времен. Юзя с Галей должны были вернуться в Киев и там как-нибудь устраиваться. Мальчиков решили оставить на вокзале в Кировограде в надежде, что их подберет милиция и устроит в детдом. Отец усадил их на скамейку на вокзале и ходил вокруг и наблюдал за ними до тех пор, пока их наконец подобрала-таки милиция».
Галина Андреевна передала мне два письма к ней племянника Жени, оба от 1959 года. Сергей, сообщает он, перед войной куда-то исчез – «он был связан с преступным миром». С началом войны, пишет далее Женя, «наш детдом в количестве 600 человек пешком начали эвакуировать в тыл. В Днепропетровске мы сели в поезд и доехали до Сталинграда. Оттуда Волгой в Саратов. На место прибыло нас 150 человек, остальные погибли от бомбежек и обстрелов с воздуха и от болезней. Потом наш детдом превратили в ремесленное училище, через год мы были уже рабочими… Отец (брат Галины Андреевны – Николай. – С. С.) замерз на пути между Песчаным бродом и Помошной (железнодорожная станция за девять километров. – С. С), и никто из родственников даже не хотел его похоронить, никто не знает и где похоронили. Это было в 1937 г… Мать искала нас, но ей сообщили, что нас нет в живых, и когда я пришел к ней, она узнала меня и упала в обморок… Сейчас я – Кузьменко Николай Иванович, так меня перекрестили в детдоме» (однако оба письма к тетке он подписал «Женя»). Ну, добавить к этому простому рассказу тоже нечего…
Еще Галина Андреевна сообщила про одно обстоятельство, меня поразившее: в 30-х годах Аршинов-Марин перебрался в Москву, причем даже, кажется, с семьей. Что случилось в советской столице со всеми ними, нетрудно предположить, но ни малейших сведений на этот счет у нас нет, как и о том, что же толкнуло его на такой безумный шаг.
Нестор Махно прожил во Франции болеее десяти лет, но так и не прижился. Политической деятельностью почти не занимался. Посещал небольшой кружок анархистов, таких же одиноких и нищих, как и он сам. Чего-то пописывал в самодельном анархистском журнальчике «Дело труда», выходившем в Париже на русском языке ничтожным тиражом.
Вот, однако, единственный интересный эпизод из журнальных занятий Махно. Летом 1928 года в Москве и Одессе одновременно появились в газетах «воспоминания» некоего Леглера, бывшего помощника свирепого Белы Куна в годы гражданской войны. Публикация имела главной целью дать очередной «разоблачительный» материал о Махно, а попутно – возвеличить тогдашнего коминтерновского деятеля, который, согласно тем же «воспоминаниям», и был вершителем победы над Врангелем. Махно как-то узнал об этой публикации и напечатал протестующее письмо в том самом «Деле труда» (№ 37 – 38).
Заметка написана, видимо, им самим – тяжело, неумело, цитировать ее скучно. Характерен, однако, перечень тех, кого Махно, помимо Леглера, обвинял в клевете на себя: «деникинско-врангелевского, а теперь большевистского генерала Слащева и французского писателя-коммуниста Барбюса», а также, по его выражению, «хорошо пристроившихся к большевистской власти писателей: Вересаева, А. Толстого и Б. Пильняка». Да, «воспоминания» Леглера – пропагандистская липа, тут Нестор был прав, но в сочинениях Слащева и трех поименованных писателей Махно изображен, конечно, в отрицательном свете, и осудить их как заведомых клеветников все же никак нельзя.
Так вот доживал недавно знаменитый батько свои дни в многоликом и шумном Париже – одинокий, заброшенный, никому уже не нужный, почти забытый.
В журнале «Огонек» за 1928 год была помещена небольшая статейка о Махно, написанная только что вернувшимся из Парижа Львом Никулиным (этот литератор исполнял за границей весьма многообразные поручения). Описывает его внешность он так: низкорослый, угловатый, сильно хромает, глубокий шрам на лице, с усами, но бывших длинных волос теперь уже нет. Тут же фотография Махно с девочкой на руках (снимок, видимо, 1927 года). Грустно, очень грустно смотреть на этот неприхотливый снимок. Прелестное дитятко лет пяти прижимается к отцу, а у того вид изможденный, глаза смотрят печально и отрешенно. Он, проливший столько людской крови, кажется, чувствовал в тот миг, что жуткие вихри, развязанные многими и им тоже, скоро втянут в свой беспощадный поток нежное создание, которое сейчас прильнуло к нему.
Когда Нестор Иванович Махно скончался, его вдове минуло всего тридцать семь лет. Новой семьи она не завела, хотя многократно по разным поводам вспоминала офицера-эмигранта по фамилии Карабань, вспоминала с подробностями, которые говорят о симпатии к человеку, но ничего не уточняла, а я не спросил (западные приемы репортажа тогда еще не были у нас в ходу…). Весьма характерно, что Галина Андреевна с юности до конца жизни оставалась убежденной атеисткой, страдания и потери, ею перенесенные, не обратили души к Богу, вот уж истинно революционная закалка!
Началась война, в Париж в июне 1940-го пришли немцы. Галина Андреевна кратко пояснила, что ей приходилось скрывать свое супружество, имя Махно германская контрразведка помнила очень хорошо. Напомним, что в 1943-м немцы вывезли Елену Махно в Берлин на работы, мать поехала за дочерью, обе трудились там на каких-то фабриках, помню страшные рассказы Галины Андреевны о бомбежках города англо-американскими самолетами. Нацистская Германия терпела крах, и тут новая буря подхватила вдову и дочь Нестора Махно, занеся их в самые страшные круги земного ада. Об этом она рассказала мне подробно: убежден, что повествование ее содержит немалый исторический интерес. Излагаю запись:
«В 1945 году перед приходом наших (за полгода) мне стало ясно, что русские придут сюда. Для меня победа России всегда была желанной, но встреча с Красной Армией меня пугала. Я была знакома в Берлине с одним пожилым калмыком-эмигрантом (из Франции), он был связан с какой-то калмыцкой организацией, сотрудничавшей с немцами. Он уехал из Берлина, а я не проявила достаточной энергии и осталась. Лена встречалась с русскими солдатами и офицерами, офицеры заходили к нам. Я все собиралась посоветоваться о своей легализации и возможности отъезда в Россию, но так и не собралась.
Так мы дожили до августа, когда началась поголовная проверка населения и выдача документов. Ко мне пришли двое – немец и русский (Лены дома не было, она ушла с офицерами, она часто бывала у них переводчицей – неофициальной, конечно). Они посмотрели документы, ушли, но через минуту вернулись и пригласили меня в комендатуру. Я пошла, хотя понимала, что дело скверное. Но убегать было поздно. В комендатуре я сказала о себе все, что я жена Махно. Меня задержали, оставили ночевать. Ночью ко мне подошел солдат, предложил меня вкусно накормить и переспать с ним. Я накричала на него, и он смирно ушел.
На другой день меня перевели в какое-то другое военное учреждение, там мне дали бумагу и ручку, заперли в отдельной комнате и предложили написать все, что я знаю. Через месяц меня перевели в общую камеру, сделанную из обычной квартиры, там было несколько женщин. Потом перевели в подвал какого-то здания, и там я встретилась с Леной. Как-то меня вызвали к какому-то начальнику и предложили поехать с ним во Францию и там указать ему на тех из эмиграции, кто работал против нас. Я отказалась, я плохо знала белогвардейцев, а главное, роль предательницы эмиграции, какая бы она там ни была, была мне противна. Меня и Лену потом допрашивали, не шпионка ли я, но вскоре убедились сами, что это не так. Затем меня привезли в квартиру за вещами, многие из которых уже пропали. Кое-что я вывезла с собой, но теплой одежды не было, три пальто мои пропали, я взяла только резиновый плащ. У нас было много одежды, я ездила в отпуск в Париж, а там нами заработанные марки выгодно обменивались на франки. Я покупала вещи со смутной надеждой, что мне они пригодятся в Москве. Меня перевели в пригородный лагерь, обычный лагерь с двухэтажными нарами, там я опять соединилась с Леной.
Нас повезли в Киев в поезде. В Киеве нас на перроне посадили в «черный ворон», о котором мы так много страшного слышали. В Киеве меня допрашивали о моем участии в движении, не пробовал ли Махно организовать чего-либо во Франции. Настроение было такое, что готова была на все что угодно, наговорить на себя, лишь бы выбраться отсюда куда угодно. После следствия нас с Леной поместили в общую камеру с уголовницами, страшные девчата! Все они зарились на наши заграничные тряпки, в особенности белье. В начале или в середине декабря (1945-го. – С. С.) нас вызвали и зачитали ОСО, мне дали 8 лет лагерей, Лене – 5 лет ссылки. С окончанием следствия мы сидели в одной камере, там и простились, ибо ее вскоре отправили в Казахстан. Но мы тогда не знали еще места ссылки.