— Почему ты замолчал?
— Кончилась сказка.
— А ты придумай продолжение.
Сергей ввел в сказку себя, Женю, а чтоб она не уставала слушать, указывал на взблески зарниц, на падающие звезды: «Смотри!»
У вершины горы он усадил Женю на камень.
— Отдохни, здесь я дам тебе два глотка воды. Пей и гляди. Отсюда звезды кажутся совсем близкими, правда? Вот прислушайся. Как-то я возвращался из-за-этой горы, лежал здесь, глядел на звезды, и мне чудился твой голос. Ты ничего не слышишь?
Женя обняла руками ноющие колени и стала вслушиваться.
Вечер переходил в ночь. Звуки роями подплывали к ушам — вначале смутные, еле уловимые, затем четкие, осмысленные.
Женя сказала:
— Ты хорошо воспринимаешь природу. Тебе даже звезды говорят о том, чего ты хочешь. Ты и меня настроил на свой лад.
Я с тобой ничего не боюсь. Идем.
Сходить с горы по черному дубняку было труднее, чем подниматься. Усталые ноги ныли, а тело стремилось вниз. «Закон притяжения», — про себя оправдывалась Женя и, оступившись, ослабела совсем.
Сергей взял ее под руку и осторожно повел. Ей стало легче.
На руке Сергея покачивалась сумка, а в ней о бутылку ударялся мешочек с камнями. Женя припоминала найденные сердолики, старалась вернуть ощущение близости с Сергеем, но это плохо удавалось.
— Остановимся, — придержал ее Сергей. — Здесь ты выпьешь последний глоток.
Он подал ей бутылку. Женя вспомнила, что он с зари не притрагивался к воде, и, преодолевая нежность, недовольно спросила:
— Почему ты сам не пьешь? Не верю, что не хочешь. Ты покровительственно относишься ко мне: она, мол, слабая, воду надо беречь для нее. А я жертв не люблю!
— Каких жертв? Я ведь и раньше ходил на эту гору, а ты впервые, тебе тяжелее. Пей, а то задремлешь!
Женя молча подчинилась. От слабости у нее рябило в глазах. Огни Голубой долины казались россыпью звезд, а звезды — огнями Голубой долины. Из-за скалы внезапно донесся плеск моря. Женя облегченно вздохнула и перестала ощущать свои заплетающиеся ноги.
Море шумело все ближе и дышало в лицо прохладой. На берегу Сергей отдал Жене последний глоток воды. Она слышала теплый шепот Сергея, но ни огней, ни моря не видела.
Она не заметила даже того, как очутилась на дворе санатория, — казалось, Сергей с горы перенес ее к затихающим на ночь домам. Только в своей комнате, когда свет вспыхнул и осветил ее, она встрепенулась:
— Дошли? — торопливо взяла графин, налила из него в стакан воды и подала Сергею. — Пей скорее, пей!
Веки ее смежились, она глядела на Сергея к шептала:
— В детстве я тоже с поля приходила такой усталой. Мать раздевала меня, укладывала.
— А сегодня — я тебя уложу, — смеялся Сергей. — Ты, вероятно, еще очень хочешь пить? Я сейчас налью, погоди.
Он наполнил стакан, взял его в левую руку и, как бы маня за ним Женю, повел ее к постели. Он помог ей сесть, снял с нее туфли и подал воду.
— Пей и ложись, я тебя укрою.
Вода расходилась по телу, веки сблизились, в голове потускнело. Женя хотела сказать, что вкуснее воды нет ничего на свете, но лампа помутнела, в сознании зародились сердолики, зазвучали слова Сергея, и ей неожиданно представилось, что сама она лежит на чьей-то ладони и тот, на чьей ладони она лежит, кому-то показывает ее и говорит:
— Вот сердолик!
Ей хотелось взглянуть на говорившего, но веки были тяжелыми и не размыкались. Она порывалась разнять их пальцами, по руки тоже не повиновались ей. Она хотела закричать: «Сергей! Сергей!», хотела вскочить и не могла сделать этого:
Длилось это, как казалось ей, недолго, а когда она вскинула, наконец, веки, на столе играли лучи утреннего солнца. По ту сторону окна стоял Сергей. Он раскладывал на подоконнике собранные вчера камни. Она вмиг охватила сознанием вчерашний день, вечер, звуки голоса того, кто во сне держал ее на ладони, называл сердоликом, и засмеялась:
— Сережа, ты был на зарядке? Нет? Значит, еще рано? А мне что снилось! Заходи в комнату, покажи камни. Нет, камни потом! Дай руку, дай другую. Сядь. Вот так. Я тебе все расскажу, я теперь совсем счастливая и люблю тебя крепко-крепко…
1936–1939 гг.
Александр Владимирович Перегудов
Светлый день
Звуки пастушьего рожка возникали над землей вместе с рассветом. Они были далеки и нежны, как мутно-палевое небо на востоке.
Заслышав рожок, дедушка Трофимов вставал с постели, одевался и выходил на крыльцо. Он садился на прохладные, чуть влажные от ночной свежести ступени и ждал восхода солнца.
Большая зеленая поляна и небо над ней медленно наливались заревым светом. Высоким дымно-зеленым валом возвышался за поляной сосновый лес. У его подножия лежал легкий лиловый туман. Перед крыльцом на клумбе пестрели цветы, от них тянуло запахом левкоев и флоксов.
Рожок пел то тише, то громче, и, когда он замолкал, слышалось мычание коров, сухое щелканье кнута, посвист пастуха. Стадо проходило за лесом в километре от дома отдыха.
Над пышными кудрями сосен тепло, розовели пепельно-сизые облака. Легкий ветерок перебирал листья березы, одиноко стоящей у дома. Ветерок выдувал остатки ночных сумерек, запрятавшихся в ветвях, — светлела окраска листвы.
Из сарая, где лежало сено, выходил конюх Еремей. Он закидывал руки за голову, потягивался и громко, на всю поляну, зевал. Потом подходил к Трофимову. Каждое утро разговор начинался одним и тем же:
— Благодать, — говорил Еремей, окидывая взглядом землю.
— Благодать, — соглашался старик.
— Давно проснулся?
— Давно. Старые люди, как куры: с солнышком ложатся, с солнышком встают.
— Ты ноне раньше солнца встал.
— А выспался… Я на сон не жаден.
— Купаться пойдем?
— А как же?.. Купаться — это обязательно.
Они шли к речке, протекавшей у леса. Их подошвы оставляли на матово-серебряной от росы траве темно-зеленые следы. Навстречу им поднималось солнце, большое, розовое, ясное.
Река курилась легким паром. В светлой заводи плавали белые облака, отражения кустов в воде были ярки и четки, как в зеркале.
Еремей быстро раздевался и с разбегу кидался в заводь.
Он громко хлопал по воде руками, гоготал и заманивал купаться старика:
— Молоко парное вода-то… Лезь скорее!..
Дедушка Трофимов, раздевшись, осторожно опускал пятку в воду. Его лицо расплывалось в радостной улыбке…
— Вот это вода!
Он умывался, проводил мокрыми ладонями по груди и, не искупавшись, одевался.
Так начиналось утро, начинался день, наполненный непривычным для старика отдыхом. Сорок восемь лет проработал Трофимов на заводе, шестьдесят четыре года прожил на земле, и никогда в его жизни не было таких покойных дней.
В первые дни пребывания в доме отдыха старик, смущаясь, шел в столовую завтракать, обедать, ужинать. Совестно было пить, есть, спать в чистой постели и ничего не делать. Всю свою жизнь привык он трудиться и, даже покинув завод, не сидел без дела: плел корзины, копался в огороде, разводил помидоры.
Он и в доме отдыха искал работы: хотелось чем-то отплатить людям за их доброту и заботу, хотелось помочь им в их труде.
Трофимов видел у кухни рассыпанную щепу, развалившуюся поленницу дров и, обрадованный тем, что находил себе дело, подбирал щепу, укладывал дрова. Но из столовой выходила заведующая Мария Васильевна и, улыбаясь, говорила:
— Оставь, оставь… Без тебя уберут. Ты отдыхай.
Только Еремей не препятствовал дедушке засыпать лошадям овес, подметать конюшню, и за это Трофимов был благодарен конюху.
В это утро, вернувшись с речки, они задали корму лошадям, потом конюх ушел за водой, а старик ходил по конюшне, хлопал по лошадиным крупам ладонью, притворно-сердито говорил: «Ну, балуй!», хотя лошади стояли смирно, жуя овес.
Звонкий колокол приглашал к завтраку.
На веранде, уставленной столами, собирались отдыхающие.