У Мехеды даже лоб вспотел от волнения. Он, конечно, понимал, что и эта новая версия может оказаться ложной, но какое-то внутреннее чувство подсказывало ему, что именно сегодня он близок к раскрытию преступления.
«Зайду к бабе Домахе!» — решил Мехеда и, минуя сельсовет, направился к ее хате, на ходу обдумывая благовидный предлог в объяснение своего визита.
Он вошел в сени и сквозь открытую в кухоньку дверь увидел подвижную худощавую старуху, возившуюся возле печи. Морщинистое ее лицо раскраснелось. Она ловко орудовала чаплицей, то засовывая сковородку в печь, то вынимая. В хате стоял приятный запах печеного теста и растопленного коровьего масла.
Увидев незнакомого человека, старуха оставила сковороду и, вытирая руки о передник, вопросительно взглянула на Мехеду.
— Я, бабушка, из собеса… Прислали меня проверить, аккуратно ли в вашем селе получают пенсионеры переводы, — пояснил Мехеда.
— Да вы садитесь, садитесь, — приветливо пригласила старуха и придвинула табурет, предварительно вытерев его ладонью. — Что ж стоя разговаривать! В ногах, люди говорят, правды нет… Кстати и блинчиков моих отведайте… Видимо, недаром пекла, чуяла, что гость будет!
Поставив на стол тарелку с горкой блинов, баба Домаха и сама присела у стола, напротив гостя. На вопросы Мехеды отвечала она охотно, и вскоре между нею и «представителем собеса» завязалась непринужденная беседа. Хозяйка рассказала, что свою пенсию она получает исправно, поблагодарила государство, которое не забыло ее в сиротстве, посетовала на свой преклонный возраст и одиночество.
— Трудно, товарищ хороший, на старости лет в одиночестве век коротать. Ох, трудно! И не голодаю будто, и не холодаю, а все равно словно неприкаянная брожу. Правду люди. говорят, что материнским слезам век не высохнуть…
В голосе старой женщины послышались слезливые нотки, но лицо ее, — как приметил Мехеда, — оставалось спокойным, и глаза не отражали глубокой материнской скорби. В жесте, которым старушка поднесла уголок платка к глазам, майору тоже почудилось что-то фальшивое.
— Это ваш погибший сын? — Мехеда указал глазами на большую фотографию, висевшую на стене среди множества других фотокарточек.
— Он, сердечный… Он, голубчик мой! — Сняв раму с гвоздя, баба Домаха вытерла концом занавески стекло, прикрывающее фотографию, и ласково провела по портрету рукой. Мехеда устыдился своих недавних мыслей и в душе упрекнул себя за излишнюю подозрительность.
Однако по дороге домой прежние подозрения овладели им с новой силой. «Нет, к старухе надо обязательно и пристально присмотреться», — решил он.
Наблюдение, установленное за бабой Домахой, выявило одно странное обстоятельство. Несмотря на свои шестьдесят пять лет, она регулярно, два раза в месяц, ходила в районный центр за восемь километров от своего села.
— Мало ли чего ходит, — рассуждал лейтенант Коваль, которому было поручено проследить за старухой. — Надобность есть, вот и идет. В кооперацию, на базар, а может, просто богу помолиться — ведь церковь есть только в райцентре…
Однако в настроении лейтенанта вскоре произошла перемена. И в магазины, и на базар, и помолиться старуха никогда не заходила — разве что перекрестится, проходя мимо церкви. Зато неизменно она посещала почту; дойдет до местного отделения связи, бросит в почтовый ящик письмо и сейчас же трогается в обратный путь, спешит к себе домой.
«Странно, — рассуждал Коваль, — в селе есть почтовый ящик, почта выбирается регулярно каждое утро и вечер, а она за восемь километров ходит лишь для того, чтобы бросить в ящик письмо. Конечно, встречаются такие недоверчивые старики, что во всем видят обман и подвох. Может, у старухи какие-нибудь нелады с местным почтальоном, вот и боится она, что письмо ее не дойдет. Но все же кому она может так регулярно писать? И почему так дорожит своими письмами? В ее возрасте отмахать восемь километров туда и обратно — не так уж просто. Похоже, что совсем она не безобидная бабушка, а весьма хитрая и, может быть, даже вредная старуха. Что ж, посмотрим, кому она пишет, — решил Коваль. — Тогда и объяснятся странности ее поведения».