Ночью Вурм уже был в Засанье (граница только устанавливалась, и не зря в ту осень ее звали зеленой). За рекой Сан он связался со своим начальством из абвера. Вурм предполагал, что шефы, для которых он так долго работал в польском еще Львове, разведывая военные тайны гарнизона, встретят его с распростертыми объятиями и сразу же дадут ему погоны, если не гауптмана, то зондерфюрера.
Выяснилось, что продвижению Вурма по службе помешала, пусть ликвидированная к тому времени окончательно, но все же обозначенная в личном деле Вурма, женитьба на украинке.
Вопросы чистоты расы занимали и военную разведку гитлеровской Германии.
Один лишь Паппе, к которому, ссылаясь на знание Львова, с большими трудами перевелся из абвера Отто Вурм, делал вид, что не обращает большого внимания на неудачный выбор Вурмом подруги жизни.
Не было во Львове сколько-нибудь заметного интеллигента-украинца, которого бы наизусть не знал с его достоинствами и пороками Отто Вурм. И часто, в зависимости от личности названного, он, даже не заглядывая в картотеку 4-Н, докладывал Паппе: «Служил большевикам», «Якшается с поляками», «Старый русофил», «Будет делать, что мы прикажем из трусости», «Наш, еще с австрийских времен».
И. наконец, кто, как не Вурм, отыскал виновника побега военнопленных из львовской цитадели?
Вряд ли кто-либо другой, помимо Вурма, смог бы дознаться, что побегу содействовала одна из машинисток Украинского центрального комитета Иванна Макивчук.
Временно работая в допомоговой комиссии, она попала в цитадель вместе с дамами-патронессами из УЦК.
Ужасен был вид бродивших на горе Вроновских за проволочными заграждениями захваченных в плен советских воинов. То опухшие, то высохшие от дистрофии, едва удерживаясь на ногах, они принуждены были еще работать с рассвета до сумерек. Иванна спросила у полицая в зеленом мундире с деревянной палкой в руке, чем кормят гитлеровцы этих несчастных.
Осклабившись, польщенный тем, что с ним заговорила такая красивая паненка, полицай охотно рассказал Иванне, какой рацион отпускается пленникам: утром они получали две чашки кофе, сваренного из эрзаца с древесными опилками и по сто граммов хлеба с подобными же примесями. На обед — тарелку овощного супа, а на ужин — пустой кипяток.
Пока старшая из дам-патронесс ходила в комендатуру «Шталага 328» (так называли немцы лагерь в цитадели) к полковнику Охерналю, Иванна прочла на дверях круглого кирпичного бастиона, украшенного римской цифрой «V», инструкцию по Шталагу.
Одиннадцатый пункт инструкции, составленной на ломаном русском языке, поразил ее больше всего:
«Запрещено есть разрезывать трупов воен. пленных и отделять таковых частей. Нарушения против этого будут по мере до этого выданного распоряжения, которое в помещениях прибито через переводчиков объявленно, наказаны за побеги загрожденное наказание будет также всем воен. пленным через переводчиков объявлено».
Намек, заключавшийся в одиннадцатом пункте, ужаснул Иванну. Обрекая пленных на голодное вымирание, гитлеровцы сами как бы наталкивали их на мысль о людоедстве. Им очень хотелось, чтобы умирающие от голода советские люди стали на путь каннибализма. Вот бы поработали тогда гитлеровские пропагандисты!
Впервые раскрылась перед Иванной не только трагедия нескольких тысяч обреченных, захваченных в плен во время первых боев на советской земле. Она поняла, что такое фашизм и какой «порядок» принес он народам. И ей сделалось очень стыдно при мысли о том, что в каких-нибудь нескольких десятках метров отсюда часть местного населения Львова, не подозревая, что творится в цитадели, развлекается иной раз на забавах, посещает храм св. Юра, слушает проповеди митрополита Шептицкого о том, что фашизм принес в Галичину порядок и счастье!..
Тут же, в цитадели, на особом положении содержались военнопленные французы и итальянцы, отказавшиеся присягать Муссолини и признавшие после захвата Сицилии маршала Бадольо. И если у них нашлись заступники среди американцев и англичан, которые через Женевский красный крест в Швейцарии слали сюда, в цитадель, сотни посылок, то о советских военнопленных заокеанские благотворители совершенно забыли. Им было все равно — погибнут во Львове от голода тысячи советских воинов или нет.