Безветренный, холодный, царскосельский день.
Холодноватая росистая сирень.
И кажется, я все запомню сразу:
В цветах записку, вложенную в вазу.
И этих серых статуй зябкие тела
(Очарованье парка Царского Села).
Теперь, имея времени избыток,
Брожу среди немецких маргариток.
И праздные стихи читая наизусть,
Пытаюсь заглушить непрошеную грусть.
«Голос неповторимый…»
Голос неповторимый,
Переборы рояльных клавиш,
Мягкое кресло у печки,
Мурлыканье белой кошки
И много, много еще…
Разве все разгадаешь,
Что к чему и какие
У памяти есть приметы,
Кроме простых мелочей?
Но эти мелочи встанут,
Потребуют властно места:
Вот елка и вальс кружащий,
Вот две косы и браслетка
На левой руке…
А дальше
Надвигаются годы
Войны и глухой чертовщины…
Голос неповторимый,
Переборы рояльных клавиш,
Чайковского «Баркарола»,
Окно, Петербург и снег.
Из старой тетради
Сене Степуре
Нам бы туда, в заневскую прохладу,
Где тихий монастырь. Нам бы туда.
Но твой рассказ совсем уже не радость
Про странствия, про города.
Нам бы туда, к чему нам путешествий
Горячий хмель чужбинного вина.
Ты помнишь, как тогда нам вместе
Пропела гневною трубой война?
Нам бы туда, в заневскую прохладу,
Там, где заря под пеплом облаков,
Где шелестящим золотым нарядом
Укрыта сень хранительных садов.
«Ну, что ж, я почти современник…»
Ну, что ж, я почти современник
Символистов, акмеистов даже.
Футурист? Я от них отвернулся.
Ну, что ж, я вдыхал петербургский воздух,
Сидел до утра в «Бродячей Собаке»,
Провожал Блока на Офицерскую,
Склонялся к руке Ахматовой,
Пожимал руку Осипу Мандельштаму.
(В азербайджанской столице
Слушал Вячеслава Иванова,
В Коктебеле Максимилиан Волошин
Давал мне убежище в «Доме поэта»!
И я слушал его стихи…)
Я не родился двадцатилетием раньше.
На меня обрушились войны.
В меня стреляли на бреющем полете
Неведомые авионы.
Ну, что ж, я знаю, что лучший друг мой
Погиб в ледяной стране,
Где два месяца лето,
А десять — зима и зима.
Где кусок хлеба и пачка махорки
Дороже человеческой жизни.
Это я сам знаю.
«Вспомни тот вечер, за который я пью…»
Вспомни тот вечер, за который я пью.
Вспомни сонату плохую мою,
Что на фортепьяно тебе я играл,
Фальшивил, сбивался и вновь начинал.
За эти стихи, и за бомбу, за смерть,
За листьев осеннюю круговерть.
Вечера, вечера. Ведь я пью и за них,
За кораллы и жемчуг на руках твоих.
За горькое бремя. Вообще за стихи.
За все непрощенные Богом грехи.
За мост над Невою, за Исаакьевский звон,
Который звучит из минувших времен.
За глаз черносливины. Вновь и опять.
За эту звезду, что нам будет мерцать,
За мильон мильонов световых лет…
А может, звезды этой вовсе и нет?
Платон Зубов (Портрет)
Сильна самодержавная рука
И весело в нарядном Петергофе.
Алмазным орденом горят шелка,
Но так надменен юношеский профиль.
Нестись легко по золотым волнам,
Из прежних кто ему в удачах равен?
И оду звонкую ему подносит сам,
С угодливостью, Гавриил Державин.
Тех нет — Семирамидовых орлов,
Почил великолепный князь Тавриды…
В немилости Мамонов и Орлов,
Их множат дни печальные обиды.