Мелочь «поджарилась» довольно быстро. Обжигая пальцы, Хейзит при помощи широкого ножа и палочки один за другим извлек все шесть заметно покрасневших кубиков из печи и положил прямо на пол остывать. Остыли они на удивление быстро, и Хейзит, прикрыв дверцу, с трепетом поднял один и вышел из кухни в пустой зал. После жары и духоты ему стало холодно, однако сейчас это не имело никакого значения. Под барной стойкой стояло ведро с водой. С замирающим сердцем Хейзит опустил в него кончик лиг’бурна. Камень в этом месте заметно потемнел. Но не размягчился! Совершенно! А это значит, что дождь ему тоже больше не страшен.
Возбужденный от предчувствия победы, Хейзит вернулся на кухню и собрал с пола все оставшиеся кубики. Какие же они легкие и удобные! Правда, в некоторых местах пошли трещинки, но ведь это, в конце концов, не посуда, носить воду и пить из них никто не будет, да и настоящие камни нет-нет, да и ломались под ударами каменотесов.
Чтобы случайно не заснуть, он вышел не только из кухни, но и из таверны на улицу, сделал несколько глубоких вздохов и отчетливо услышал в ночи уханье филина.
О каких же все-таки пророчествах говорил старый Харлин? О том, что шеважа когда-нибудь нападут на Вайла’тун? Так этого со страхом ждали все вабоны, надеясь, правда, что ничего подобного с ними никогда не случится. Иначе не стали бы строить замок и возводить Стреляные стены. Обычная мера предосторожности. При чем здесь пророчества?
Хейзит продолжал прислушиваться, однако филин затих.
А может быть, Харлин вспомнил какие-то одному ему ведомые истории, в которых тот или иной легендарный герой, уже тогда сражавшийся с дикими предками сегодняшних — не менее диких — шеважа предупреждал вабонов не просто о нападении на замок, но и об условиях, при которых замок падет? Только откуда Харлину знать эти истории? Он ведь давно, еще при отце Ракли, был выслан из замка и больше не имел доступа к собранным в тамошнем хранилище свиткам, в которых рассказывалось о жизни вабонов с незапамятных времен. Ну и что? Хейзит, ты что, так устал, что разучился рассуждать? Разве не мог он прочитать их тогда, в бытность писарем самого Меген’тора, и запомнить? Или даже втихаря переписать. Мог, конечно. Вот бы разузнать, о чем в этих свитках говорится!
Пора было идти проверять три больших камня. А потом спать. Веки тяжелели и поднимались с трудом. Даже свежий воздух улицы не помог.
Хейзит бросил прощальный взгляд на освещенный всполохами рассвета замок.
Вон она, неприступная твердыня на краю отвесного утеса. Сколько тайн хранят твои коридоры и залы? Сколько поколений вабонов повидала ты на своем веку? А правда, сколько? И почему он снова ловит себя на том, что думает о замке как о чем-то древнем, хотя эти розовые стены закладывал не кто-нибудь, а его родной отец? Коротка память людская. Пусть даже что-то происходит на твоих глазах — скоро ты воспринимаешь это новое так, будто оно существовало всегда, и не задумываешься о том, что было здесь прежде. Вот бы сейчас поговорить с отцом! Показать ему, что можно сделать из глины. Интересно, что бы он сказал? Наверное, будь он жив, сам бы первым додумался до такого простого способа получить столь необходимый камень. Почему же он этого не сделал? Потому ли, что камня было в достатке? Или потому, что только такой неопытный строитель, как Хейзит, мог поверить в прочность «обжаренной» глины?
— Ну что, закрылась лавочка? — услышал он сзади незнакомый мужской голос и, оглянувшись, увидел сгорбленную фигуру в длинном буром плаще и с наброшенным на голову капюшоном. — Разбежались, говорю, завсегдатаи?
Хейзит невольно попятился, по фигура осталась стоять на месте, и он взял себя в руки:
— А вам-то что?
— И это ты называешь гостеприимством?
Не успел Хейзит и глазом моргнуть, как фигура выпрямилась, отбросила с лица капюшон, и арбалетчик Фейли собственной персоной зашелся тихим, но оттого не менее наглым смехом.
— Не узнал старого знакомого, строитель? А я-то держал тебя за востроглазого!
— Меня ваш голос сбил, — признался Хейзит, протягивая Фейли руку.
— Ну изменить голос — пара пустяков! — Тот крепко пожал грязную ладонь и подтолкнул юношу назад, к двери в таверну. — А вот напроситься в гости, когда все домочадцы уже легли спать, — это настоящее искусство. Надеюсь, ты меня впустишь или будем здесь стоять? Я, собственно, к тебе пришел.