Локлану показалось, будто он читает мысли своей присмиревшей пленницы. Она больше не будет оказывать сопротивления. Во всяком случае, до тех пор, пока не будет хотя бы отчасти уверена в том, что имеет преимущество. А он постарается, чтобы этого не произошло. Никогда. Ради нее же самой, хотя она об этом и не догадывается.
Взгляд его упал на окно, за узкой прорезью которого уже розовел рассвет.
— Скоро утро, — сказал он, направляясь к чулану. — Под утро сон самый крепкий. Поспи, наберись сил, а днем я снова загляну к тебе, и тогда мы попробуем договориться. А что пришлось ударить, извини.
Оглядываясь через плечо на неподвижную горку под покрывалом, он подобрал с пола меч, сунул его обратно в ножны, проверил, на месте ли кинжал, и на всякий случай тщательно осмотрел спальню. Все вроде бы в порядке, ничего колющего или режущего как будто не осталось. Даже деревянный гребень, теплый от прикосновений к ее волосам, он сунул за пазуху.
— Веревки еще никому не мешали спать, — заметил Локлан, проходя мимо кровати. — Подумай о том, сколько раз только за это утро я мог бы тебя убить и не сделал этого. Пока ты со мной, ты в безопасности.
Он вышел из покоев, плотно закрыл за собой дверь и два раза повернул в замочной скважине ключ. Прислушался. Дверь была толстой, и даже если бы девушка сейчас подняла крик, он вряд ли услышал бы что-нибудь, кроме приглушенного стона. Но Локлан не слышал ничего и счел это верным признаком того, что пленница успокоилась, а может быть, и заснула. Как бы то ни было, сейчас он был готов позволить себе расслабиться и встретить рассвет пусть и не с самой светлой головой, но зато с приятным ощущением исполненного долга.
Девушка заговорила.
Рано или поздно он выспросит у нее все, что может помочь его народу победить презренных шеважа. И отец не пожалеет о том, что не отдал приказа казнить ее в каркере, во внутреннем дворе замка или на ристалище у его подножия в качестве мишени для арбалетчиков.
И еще он увидел ее такой, какая она есть. Сильная, мускулистая, с крепкими ногами, широкими плечами и хорошо развитой грудной клеткой, развитой во всех отношениях, при этом женственная и хрупкая, а порой, как сейчас, например, даже беззащитная. Как было бы замечательно, если бы когда-нибудь она перестала смотреть на него из-под насупленных бровей с такой ненавистью и отвращением! Каким счастливым ощутил бы он себя, будь она не шеважа, а хотя бы просто чужеземка, вроде Вила, неизвестно откуда пришедшая и неизвестно куда и зачем стремящаяся! Или если бы в одночасье погибли все, кто знал о ее происхождении. Если бы он сам, один, нашел ее в Пограничье и привез в Вайла’тун, без сознания, привязанной к луке седла! Тогда ее не пришлось бы прятать в чулане от отца и собственных слуг, среди которых, кто знает, вполне могли найтись сумасшедшие фанатики того или иного культа, готовые выхватить из-под полы кинжал и поквитаться хотя бы и с пленным врагом за смерть близких и друзей.
Локлан вышел на витую лестницу и поднялся по ступеням до выхода на мост, ведущий на внутренние стены.
Мост был поднят.
Сидевший на карауле возле железной лебедки эльгяр дремал.
Локлан толкнул его в плечо.
Парень вскочил, ошарашено озираясь и лепеча извинения.
В другое время Локлан не пощадил бы его и немедленно отправил с надлежащим донесением к десятнику, который по-свойски наказал бы бедолагу, да так, что тому не одну ночь пришлось бы спать стоя. Но сегодня с утра у Локлана было более чем благодушное настроение, и он, для порядка уточнив имя горе-сторожа — Боквар, — велел ему опустить мост.
Из расширяющегося на глазах под скрежет цепей проема пахнуло ночной свежестью.