— Вы помните его? — спрашивают дети.
— А как же! Штанишки ему как-то сшила…
И задумается, глядя перед собой затуманенным взглядом, в котором все еще отражается минувшее столетие и маленький Вова Ульянов.
— Знать бы точно, куда он поведет…
Однажды вечером под окнами пани Терезы раздался тихий свист. Юрек отодвинул книгу. Пани Тереза сделала вид, будто ничего не заметила.
А через несколько дней к ней зашел плотник. Маленький, светлый, тихий — уму непостижимо, откуда у него этот черный, отчаянный сын. Родится же иногда в хорошей семье такой ребенок, вырвется нечаянно, как бранное слово!
— Щенсный вернулся, пани заведующая! Сала привез, муки… Все за соль. Они соль вываривали под Бугурусланом, а продавали в деревнях на том берегу… Я уже стал для таких операций стар, а может, и глуп — всегда остаюсь в накладе. А Щенсный с пустыми руками не возвращается. Хороший парень. С душой… Из всех моих детей я бы именно у него хотел доживать свой век…
— Да доживет ли он сам до вашей старости, сорвиголова эдакий? — сказала рассеянно пани Тереза и, спохватившись, с испугом глянула на плотника: — Ой, что это я говорю! Не слушайте вы меня…
Она бывала иной раз бестактной. Не умела сдерживать чувства, скрывать мысли. Потом испуганно глядела на собеседника и тут же извинялась:
— Ой, что это я говорю! Не слушайте, прошу вас…
Вскоре после этого разговора, услышав свист на улице, пани Тереза распахнула окно.
— Неужели ты, Щенсный, и вправду думаешь, что я не знаю, кто здесь жаворонка изображает? Будет вам шушукаться за моей спиной! Заходи в комнату. Дружите уж лучше в открытую, хотя мне, ей-богу, непонятно, что вы нашли друг в друге.
Это было никому не понятно. Все удивлялись:
— Глядите, гетман Горе идет со Спинозой. Ну и пара!
А они с удочками спускались вниз по заросшей тропинке мимо бывших садов бывшего купца Голубцова к рыбачьей сторожке Пахома, и вскоре от гнилых мостков отчаливала лодка под парусом, сильно напоминавшим рогожу.
— Знаешь, наши готовятся к отъезду, ждут эшелона. Я, пожалуй, удеру.
— Ты что? Какого черта?
— Ну, при моих взглядах…
— Да брось ты! Взгляды! В Польше ты сможешь болтать, что захочешь, устроишься всюду, стране нужны люди, а деньги есть — капитал идет из Америки. И каждый сам себе хозяин: маршал — хозяин, мастеровой — хозяин и мужик — хозяин.
— Ты повторяешь за мамой, за поручиком. Неужели ты им веришь?
— Конечно, я скорее поверю твоей маме, чем тебе. И поручик то же самое говорит. Да! А он воевал за Польшу, «Virtuti militari»[2] получил.
— Но пойми…
— Не желаю! Что мы здесь видели? Кому здесь хорошо? И что ты вообще понимаешь, живя спокойно за маминой спиной? У меня спроси, я тебе расскажу. В городе эпидемия! Своими глазами видел, как ночью вывозят трупы. И жгут в Глубоком овраге!
— При чем тут эпидемия, мы же говорим об идее! Ну правильно, сейчас голод, разруха, болезни! Но ведь они до сих пор все время воевали, только сейчас начнут строить. Погоди немного, увидишь, что здесь будет!
— Шиш я увижу. Отец прав, без бога и без хозяина ничего расти не будет. А что до их идей и их справедливости к беднякам, то пропади они пропадом! Вовек им не забуду, не прощу! Я их за винтовки хватал, молил: «Отпустите, товарищи, нужда заела, мы целый месяц соль эту в степи вываривали, гляньте, у меня все руки в язвах!» А они опять свое: «Бумаги с работы нет? Разрешения нет? Пропуска нет? Видали мы таких, много вас тут, спекулянтов!» Всю соль отобрали и еще погнали в исправительную колонию: «Мешочник, мол, там его проучат». Слава богу, удалось драпануть… И пришлось снова идти в степь, уже одному, без Мехмандарии. Об этом никто, кроме тебя, не знает, учти… Нет, не о чем говорить!
Оба смотрели на одно и то же, а видели разное: Юрек — сплошной свет, Щенсный — сплошной мрак. Один верил в социализм, в лучшую жизнь, описанную в книгах, искренне стремился к ней и очень стыдился того, что дед у него был генералом. Второй верил словам пани Терезы, поручика, отца, верил картине с изображением родного Жекутя и крепко помнил свою соляную — и бог знает какую еще — обиду. Им было трудно найти общий язык.
С тех пор они избегали касаться этой темы. Шли не рассуждая со всей шумной Мехмандарией пить кумыс в татарской деревне или купаться в реке.
Но однажды они отправились в здание бывшего дворянского собрания. На трибуне стоял Ксенофонтов, вундеркинд симбирского комсомола, с длинной, как у попа, копной русых волос, ростом с десятилетнего ребенка, хотя ему уже шел шестнадцатый год, с детским личиком, командирским взглядом и громовым голосом, вещавшим правду, которая, словно знамя, реяла над толпой. В зал, битком набитый молодежью, протиснулись и взрослые. Пришел даже инженер Здитовецкий «поглядеть на этого монстра…». А Ксенофонтов говорил о задачах молодежи в эпоху, когда рушится старый мир.