В присутствии тестя вся напускная храбрость оставляла его.
Он сидел теперь с князем, недоумевающе и растерянно глядя на него.
— Вас, — заговорил опять Облонский, — мне остается только поблагодарить за то, что вы охранили доверенную вам девушку от, быть может, если верить вашим словам, рокового для неё увлечения, быть может, даже из дружбы и благодарности к г-ну Боброву покровительствовали этой любви — это тем более вероятно, что вы же и явились ходатаем влюбленных.
Все это было сказано металлическим, ровным тоном.
— Но я ничего не знал, я узнал только на днях… мне передала жена…
— Я поблагодарю ее особо… но вы, вы тотчас же не закрыли дверей вашего дома этому господину?
— Нет, я думал…
Князь не дал говорить ему.
— Что вы думали? Если то, что такие люди, как этот молодой человек, достойнее руки княжны Облонской, чем иные графы, то я с вами не буду спорить. Если вы полагали, что за спасение вашей жизни я пожертвую моей дочерью, то вы ошиблись…
— Князь, это уже слишком! — вскочил Ратицын.
В это время раздался звонок швейцара, и явившийся с докладом о посетителе лакей объявил:
— Виктор Аркадьевич Бобров!
X
ОПОЗДАЛ
— Дома-с, у них граф Лев Николаевич, — почтительно доложил на вопрос Виктора Аркадьевича Боброва княжеский швейцар.
У молодого человека болезненно сжалось сердце.
«Опоздал!» — пронеслось в его голове.
Он поспешил с визитом к князю Облонскому, желая именно предупредить объяснение его с зятем, этим непрошеным и неумелым ходатаем, который может только испортить все, думал и, как мы успели убедиться, не безосновательно Виктор Аркадьевич.
«А быть может, он еще не говорил?» — мелькнул луч надежды в уме Боброва.
С замирающим сердцем шел он по анфиладе княжеских комнат к кабинету Сергея Сергеевича.
Последний, между тем, бросил доложившему о посетителе лакею лаконическое:
— Проси!
И по уходе слуги, не обращая ни малейшего внимания на горячность своего зятя, сказал ему тем же ровным, металлическим голосом:
— Я принимаю его в последний раз, надеюсь, что и вы не примете его к себе, по крайней мере, пока дочь моя находится под вашим кровом.
Ратицын что-то хотел возразить, но в эту минуту дверь отворилась и Виктор Аркадьевич вошел.
В холодном тоне князя, с которым он с ним поздоровался, в смущенном виде графа Ратицына и чересчур крепком пожатии руки, которым он наградил его, Бобров с проницательностью влюбленного, скорее сердцем, нежели умом, угадал, что ходатайство графа уже было предъявлено и что последний потерпел, быть может, для него, Боброва, крайне унизительное фиаско.
Кровь прилила к его мозгу, у него застучало в висках, и он почти бессознательно повиновался любезно-холодному приглашению Сергея Сергеевича и уселся в кресло.
Князь начал с ним официальную беседу, спросил, как он поживает, как его дела, как веселится, какое впечатление произвел на него вчерашний вечер, все это общество, в которое, как он заявил ему вчера, он попал впервые? Последний вопрос он задал с предвзятою целью. Он еще вчера заметил удивление молодого человека при встрече с ним в салоне кокотки, да еще при таких исключительных обстоятельствах, но не обратил на это никакого внимания. Теперь же, когда этот обласканный им мальчишка — как мысленно назвал князь Боброва — является претендентом на руку его дочери, целая буря оскорбленного тщеславия неудержимо поднялась в душе этого аристократа, и он, несмотря на любовь к этому достойному, по его же мнению, молодому человеку, невольно вознегодовал на него за такую неслыханную дерзость. Он хотел показать ему, что он не только не смеет помышлять породниться с ним, князем Облонским, но и должен смотреть на него не иначе как снизу вверх и тем менее судить его поступки и действия, прикидывая их на свою мерку. Между им, вельможей, и этим parvenu — целая бездна.
Так думал Сергей Сергеевич и не ошибся в расчете: Виктор Аркадьевич чутко понял это, в душе его клокотала тоже целая буря злобы и страдания, и он, насилуя себя, давал по возможности удачные, хотя и односложные ответы.
В глазах его вертелись кровавые круги.
«Она потеряна для меня навсегда, а с ней теряется и жизнь!» — то и дело мелькало в голове Виктора Аркадьевича.
«А может быть, я сумею упросить его, тронуть!..» — проносилась надежда.
«Надо пересидеть графа и все-таки поговорить самому, а там будь что будет! Хуже быть не может. Что же может быть хуже?» — решил он в уме.
То появлялась другая мысль:
«Уйти, умереть…»
Желание жизни, счастья, какая-то неопределенная надежда брали верх — он склонился к решению пересидеть и переговорить.