Водворилась глубокая тишина.
При крике Ирены, при внезапном содрогании всего ее тела князь также оглянулся.
Узнав мать Ирены, он невольно вздрогнул, несмотря на все свое хладнокровие и уменье владеть собой.
Это было, впрочем, на мгновенье.
Он стал снова приятно улыбаться, принял свой обычный равнодушный вид, хотя целая буря, выражавшаяся на лице куртизанки, надо сказать правду, причиняла ему некоторое беспокойство.
Если бы он только подозревал возможность такой встречи, то, без сомнения, не приехал бы, будучи врагом скандала и огласки.
Но отступать было уже поздно, выказать же малейшую трусость, хотя бы ему пришлось умереть, было не в его характере.
Анжель пристально смотрела на дочь, смеривая ее взглядом с головы до ног.
Совершенно растерянная, Ирена, как прикованная этим пронизывающим ее взглядом, крепко опиралась на руку князя, чтобы не упасть, будучи не в состоянии произнести слово, сделать малейшее движение.
Анжель медленно перевела взор со своей дочери на князя.
Их взгляды встретились, подобно двум ударившимся друг о друга стальным лезвиям мечей — светлые глаза князя твердо выдержали потемневший взор Анжель.
В комнате, казалось, стало еще тише — не было слышно даже дыхания.
Поединок начался.
— Князь, — наконец сказала Анжель вполголоса, — вот уже несколько месяцев, как я вас подстерегаю.
Он слегка поклонился, но не ответил ни слова.
— Князь, — продолжала она, после краткого молчания, — знали ли вы, кто эта девушка?
— Она мне это сама сказала.
— И зная, что у нее есть мать, вы совершили ваш поступок?
Князь не отвечал.
— Вы молчите?
— Ах, моя милая, признаюсь, я нахожу настоящую минуту очень неудобной для семейных объяснений. Если же вы так желаете…
Он опять поклонился и, обращаясь к хозяйке дома, ничего не понимавшей во всей этой сцене, сказал совершенно спокойным тоном, указывая на Ирену:
— Позвольте вам представить дочь Анжелики Сигизмундовны. Одна ее красота уже доказывает, что у нее не могла быть матерью кто-нибудь другая.
— Князь, — сказала Анжель, приблизившись к нему настолько, что он один мог ее слышать, — вы подлец…
Облонский слегка побледнел.
— Пойдем, Рена! — прибавила она, взяв за руку дочь.
— Останьтесь! — произнес Сергей Сергеевич.
— Мама! — прошептала молодая женщина, овладев собою.
— Пойдем! — повторила Анжелика Сигизмундовна таким повелительным тоном, что князь понял опасность, угрожавшую его достоинству, если он начнет борьбу, которую его соперница решилась, видимо, не прекращать до последней крайности.
Положение Ирены невольно вызывало к ней сострадание. Она растерянно смотрела то на мать, то на князя, как бы прося его поддержки, ободряющего слова, но он остался безмолвным.
В ее молчащем, скорбном взгляде было столько любви, отчаяния, страсти, преданности, что Облонский невольно почувствовал волнение.
Одна из присутствующих дам шепнула на ухо своей соседке с глупым, злым смехом:
— Да она его любит без памяти!
— Идите, дитя мое, — вдруг сказал князь ласковым голосом, — я понимаю, что ваша мать после долгой разлуки хочет вас видеть наедине и поговорить с вами. До свиданья!
Он медленно освободил из-под своей ее руку и с своей обычной ловкостью передал Анжель.
— Чтобы она с вами увиделась — никогда! — глухо отвечала Анжелика Сигизмундовна.
Князь наклонился к ее уху и своим обычным, насмешливым, холодным тоном произнес:
— К чему такая злоба против меня? Она могла натолкнуться на другого… Если я, сам того не зная, разрушил какие-нибудь другие планы, то я готов исправить ошибку.
— Вы подлец! — отвечала ему она, не возвышая голоса.
— Совсем нет, — сказал он, показывая свои белье зубы, — так как если я и знал, что она ваша дочь, то не сказал ей, кто ее мать.
Он раскланялся и отошел шага на два.
Анжель отшатнулась от него, как ужаленная, но ни слова не ответила и увлекла за собою свою дочь, которая слышала весь этот негромкий разговор и готова была, видимо, умереть от стыда и отчаяния.
Не успели обе женщины отойти на несколько шагов как несчастная Ирена потеряла сознание и упала бы на пол, если бы доктор Звездич, следивший за ней, не поддержал бы ее.
Из груди Анжелики Сигизмундовны вырвался глухой стон, похожий на крик дикого зверя, защищающего своих детенышей.