Мужики качали головами, бабы моргали испуганно, а в церковь всё равно толпами шли.
С Верхней улицы по-прежнему в колхоз не записывались, а слухов вздорных хоть отбавляй. Опять появились старцы блаженные. От избы к избе пробираются с клюшками, всякий вздор плетут. Одного такого проповедника Верочка в сельсовет доставила. Кулаком беглым оказался, сбежал оттуда же, где мельник и Кузьма Черный находились.
После случая с «божьим странником» озлились старухи на Верочку. Затаила недоброе на дочку Николая Ивановича и Улита: накануне престольного праздника ночью нагрянули к Улите в избенку комсомольцы, аппарат самогонный разломали.
Жадно хватался Володька за всё новое, а как на уроке физики про машины разные да электричество услыхал, словно помешался на книжках. Как зима миновала, и не заметил. Не узнать стало парня, и Николай Иванович не раз сам говаривал:
— Закончишь семь классов, помогу тебе в городе получить среднее образование.
По-другому смотрела на Володьку и Верочка.
Когда Кузьму-лавочника раскулачили, Фильку — сына его — в деревне оставили. Сам Николай Иванович настоял, чтобы Фильку не трогать: сын за отца не ответчик.
Непонятно было Володьке, чего это Николай Иванович за Фильку хлопочет. Парню в это время лет восемнадцать было, такому бы только работать, а он так, всё дурака валяет. Зиму возчиком в кооперативе пробыл, летом на вышке пожарной сидел. Не чист на руку Филька. Пьет да девчат обижает. Не любили его за это в деревне, а Николай Иванович свое: «Перевоспитается в коллективе».
На гулянье как-то подошел Володька к парням холостым, а там в кругу Филька пьяный куражится:
— От меня ни одна не уйдет, да на своих-то, деревенских, смотреть интересу мало. Одно слово — необразованные. С городской бы вот посумерничать. Маргарита для меня старовата. Эта одна остается — Верка. Потому и в кружок записался — просвещаюсь на предмет культуры. А как же! А учитель-то — в партию, говорит, пиши заявление. Пинжак, говорит, кожаный, сто рублей и револьверт получишь. Это уж обязательно. У них, коммунистов-то, у всех револьверты! Да и она, Верка-то, льнет. Ладно, обожди, думаю, дай срок, утешу…
От этих слов заскрипел Володька зубами, кулаки налились каменной тяжестью. Двинул плечом, в середине круга оказался. Обернулся Филька, рыгнул, пошатываясь.
— А ты, Меченый, чего тут? — спросил, выпячивая слюнявую губу. — Которые в нужнике учительском полы подтирают, дак им вроде не резон разговоры наши приятельские подслушивать. Ну, чего уставился?!
Покачнулся Филька, сделал шаг по направлению к Володьке, протянул было руку. Оттолкнул Володька Филькину клешню, снизу вверх изо всей силы ударил Фильку по челюсти. Опрокинулся Филька, плашмя возле бревен грохнулся: Девки врассыпную с пригорка, визг подняли.
Озверел Филька, да парни плечом к плечу стали, отгородили Володьку. Кинулся Филька парней расталкивать. Поднялся тогда с бревен Егор; с Дуняшкой у плетня сидел до этого. Парень что надо, в плечах шире Фильки и ростом на голову выше. Подошел, осадил Фильку за ворот, проговорил с усмешкой:
— Шея у тебя с утра не чесалась?
— Пусти, — хрипел Филька, — не встревай, самого пока не задевают! Тебе что?.. Одной Дуньки мало?
— Замолчи, паскуда! — стиснул зубы Егор.
Филька ссутулился, вобрал голову в плечи и вскоре ушел в переулок.
С этого и пошло: наплели старухи невесть что про Верочку: и с Филькой она, и с Егоркой, и гармониста Мишку Кукушку помянуть не забыли. Больше всех Улита старалась: и Верочку и Маргариту Васильевну высмеивала. Знала про эти разговоры Верочка, да внимания на них не обращала, а Володька злился.
Воскресным днем зашел он в избенку вдовы, поздоровался чинно. Как сосед Андрон, помолчал, пожевал губами, прежде чем новое слово молвить, и начал, поглядывая исподлобья:
— Ты бы, Улита, язык-то попридержала малость. Или не впрок пошло, что в клубе тебя продернули? Дождешься еще и похлеще. Скажу вот…
Улита стояла у печи. Подбоченясь, пропела:
— Тю!.. Напужал. Уморушка! Скажи, скажи, соколик. К учителю побежишь?! Сделай милость, скажи. А допрежь того дай-ка сопельки тебе подотру, — и схватила скалку.
Тут и Филька в дверях, бутылка в руках у него пустая. Увидел Володьку, остановился в проеме:
— А ну, брысь отседа! Кому говорят?! Дам вот затрещину, — но не ударил, только матерно изругался.
Никому не сказал Володька, что заходил к Улите. Понятно, она Фильку спаивает и других парней. Судить таких надо. Решил подождать до заморозков, — на покров обязательно гнать будет, вот тогда и накрыть с понятыми. Запоешь тогда по-другому.
С месяц, может, прошло, и еще раз довелось повстречаться Володьке с Филькой. Пары поднимали. Володька работал прицепщиком, и пришлось ему за маслом для трактора в деревню идти. Дело было перед рассветом. Ведерко набрал — и обратно, в поле. Можно было и по Озерной улице направиться, через выгон, напрямик, ближе к трактору. Но Володька по Верхней пошел: мимо школы пройти захотелось. Николая Ивановича дома не было, — к сыну в больницу ездил. Идет себе Володька, песенку насвистывает, а как за угол завернул — показалось ему, что затаился кто-то возле новых тесовых ворот у школьного забора.
Вида не подал Володька, пересек улицу, скрылся в тени берез около церкви. Ведерко поставил да через соседние огороды — кругом. Смотрит, а у школьных ворот Филька, у столба — квач дегтярный.
Плохо помнит Володька, что потом было. Выдернул он из прясла кол, кошачьим, неслышным шагом подкрался к Фильке и шарахнул его по плечам.
Филька икнул, тычком в землю сунулся. Извернулся, однако, пнул Володьку сапогом в грудь. Отлетел Володька к забору, подмял его Филька и — за горло. Задушил бы насмерть, да на шум за воротами Верочка выскочила.
Опомнился Володька, сел и глазам своим не поверил: стоит Филька посреди дороги медведь медведем и не бежит, не обороняется, а Верочка хлещет его по щекам наотмашь. К Володьке потом подошла:
— Спасибо тебе, Володя! — еле выговорила, а у самой лицо пятнами. Увидела, что рубаха на нем разорвана, в комнату к себе завела, снять велела и быстро-быстро заштопала аккуратным, мелким стежком.
— Папе не говори об этом, — возвращая рубашку, попросила Верочка и погладила Володьку по растрепанным волосам.
— Угу, — мотнул головой Володька, а сам глаз от стола не отводит. Тетрадь там толстая была развернута возле лампы, — верно, писала что-то Верочка с вечера. И тут же, около зеркальца, в простенькой рамочке фотография незнакомого парня в спортивной майке. Глаза у парня веселые, лицо чистое, с ямочкой на подбородке.
Осень настала. Холодом потянуло с озера. Снова пришлось повстречаться Володьке с Филькой, и опять эта встреча оказалась недоброй. Вечером шел Володька оврагом, теленка искал. По дну оврага ручей змеится. Здесь же небольшая запруда, бани деревенские. Смотрит Володька: из бани Дениса Филька вышел.
Присел Володька в чапыжнике, в трех шагах пропустил мимо себя Фильку. Идет Филька, спотыкается, а в руках у него бутыль, лыком оплетенная. Переждал Володька, а Филька тем временем на косогор выбрался и побрел по жнивью, как будто к мельнице. Не понравилось Володьке, что тот по чужим баням шатается, пусть хоть и племянник Денису, больше же всего то насторожило, что не в деревню направился Филька. А у мельницы скирды хлеба артельные. Завалится пьяный в солому, закурить, чего доброго, вздумает.
Подумал так Володька, снова скрипнула дверка. Озираючись, выглянул из нее Иван Кондратьевич и разом потерялся из виду. Проглотили его вечерние сумерки. «Что-то неладное они удумали, — решил про себя Володька. — По чужим баням о добрых делах не советуются».
Володька сразу же — в школу. Николай Иванович разговаривал с приезжим из района. В комнате от табаку зелено. Тут же и мужиков деревенских человек пять сидело. Это уж всегда так, стоит появиться новому человеку. Заглянул в дверь Володька, войти не решился, а перед глазами — Филька.