На том и закончился первый круг. Когда съезжали с горы, заметил Володька, что кто-то большой и широкоплечий махнул на лыжах в березник.
Через день на Метелихе собралось в три раза больше народу. Федька привел даже тех, кто не знал о первоначальном сговоре, — всем хотелось увидеть, как городской парень каким-то неизвестным «боксом» отучит Володькиных дружков задаваться.
Сам Володька поднялся на гору, когда все уже были в сборе. По пути он обошел восточные скаты Метелихи и отчетливо увидел на снегу след вчерашнего человека, которого не удалось тогда рассмотреть. Лыжи у него были узкие, не такие, как у деревенских ребят, и с желобком посередине. В школе, в самом углу коридора, видел Володька эти самые лыжи. Две пары — поменьше и побольше. На одних катался Валерка.
«Понятно, — про себя решил Володька, — Валерка испугался, что его побьют, рассказал обо всем отцу. Вот Николай Иванович и подглядывал… Ладно, если ты так… Ладно».
На горе Володька осмотрелся: народ кругом свой, а Валерка опять пальтишко на пенек отложил. Ждет на морозе, в кулак дует.
— Ну, давай, показывай твою «боксу», — стараясь не смотреть на Валерку и подговоренного заранее Екимку, проговорил Володька, — только уговор такой: ты его «боксой», а он тебя шпандырем! Бей в мою голову! Осилишь моего меньшого брата, тогда уж, как Федька того требовал, со мной денька через два.
Валерка глянул на худенького Екимку, насмешливо повел плечиком, хмыкнул, хотя о шпандыре слышал впервые. Володькина сторона захихикала, а Федькина насторожилась.
— А что это такое — шпандырь? — не утерпел Валерка. — Быть может, это — пика?
— Смотри!
Екимка приподнял подол рубашки, и Валерка увидел, что штаны у него перетянуты в поясе крученым сыромятным ремнем. Это и был неведомый Валерке шпандырь — жгут из прочной сыромятины, которым пользуются сапожники, чтобы вытащить колодку из сапога.
— Ладно, пусть шпандырь, только ты запрещенные удары знаешь? — заносчиво спросил Валерка. — В «солнечное сплетение», например?
«Солнечное сплетение» для судей было понятием туманным, но Володька не подал и виду.
— Нешто мы без понятия! — ответил он презрительно и даже сплюнул в сторону, точь-в-точь, как это делал отец Екимки, когда ему приносили новый заказ. — Давай начинай…
Повторилось вчерашнее, с тою лишь разницей, что теперь оборонялся Екимка, а прыгал вокруг него Валерка. Но Екимка успел кое-что перенять за вчерашний день, присмотрелся. Он не размахивал руками без толку, как Федька, локти держал прижатыми, сутулился, как заправский боксер, и раз или два пребольно стукнул Валерку по шее.
Ловким тройным ударом — в лоб, в грудь и в бок — Валерка свалил противника. Федька и его компания подняли дикий вой. Но и сам Валерка не удержал равновесия — упал на руки.
И тут произошло неожиданное: степным коршуном налетел на Валерку Екимка. Никто, кроме Володьки, не заметил, когда он успел распоясать ремень. Видели только, как черной змеей взвился шпандырь. Нечеловеческим голосом взвыл Валерка. Голова у него оказалась зажатой между ног Екимки, а шпандырь гулял по спине и тому самому месту, которое, по мнению большинства собравшихся, никак не относилось к понятию «солнечное сплетение».
— Раунд!
Это слово послышалось со стороны, и Володька, вскинув голову, прямо над собой увидел широкое бородатое лицо учителя с крупным приплюснутым носом, глаза — серые, немного насмешливые и совсем не сердитые, и брови — густые, сросшиеся у переносья.
— Не хватит ли на сегодня? — спросил Николай Иванович.
На поляне воцарилась гробовая тишина. Федькина партия и приятели Володьки так и остались с разинутыми ртами.
— Ну что, прописали тебе «ижицу»? — спросил Николай Иванович у Валерки, когда первое оцепенение прошло. — Правильно! Я всё видел и всё слышал. Ты тут с «солнечным сплетением» распинался, а того не знаешь, что боксер, который вышел на бой без перчаток, уже не боксер! За это ты и наказан.
Николай Иванович медленно осмотрел раздавшийся круг.
— Что у вас тут происходит? Главаря, атамана избираете? — обратился он строго ко всем сразу, а посмотрел почему-то прямо в глаза Володьки. Усмехнулся в бородку. — Отложим этот вопрос на некоторое время. Что-нибудь поумнее придумаем. Вот тогда и я с вами потягаюсь. Ладно? А сейчас — марш по домам! Завтра за всю неделю спрошу…
Слово свое Николай Иванович сдержал: спросил всех, кого застал вечером на Метелихе. Спросил и по арифметике, и по русскому. Володька долго потел у доски, писал разные мудреные слова, в которых — хоть убей — не придумаешь, надо ставить мягкий знак или не надо, а одно попалось такое, что в один дух и не выговорить, — «электрификация».
Всё правильно вышло у Володьки, и Николай Иванович похвалил даже, а в журнал только «уд.» поставил: больно уж худо писал парень. Буквы у него получались все разные. Они то валились на сторону, то прыгали вверх, — каждая имела свои закорючки и выделывала в строке что ей вздумается. Зато на другом уроке Володька удивил Николая Ивановича. Решали задачу с дробями: у одного крестьянина урожай с поля шестьдесят пудов, а у другого — две трети. Спрашивается, по скольку пудов получится на душу, если у каждого по пять человек семьи?
Володька сам поднял руку, чего с ним никогда не бывало.
— Как и у нас в деревне, — ответил он. — У одного надел на Длинном паю, там завсегда сам-семь уродится, а у другого — на Кочках, там и посеянного-то не соберешь. Вон у Екимки спросите — никогда своего хлеба до рождества не хватает! А у Ивана Кондратьича на двоих пшеницы по возу! И тут оно так же: одному по двенадцать пудов на едока, другому по восемь. Сложить вместе да и поделить бы поровну; по десять- то пудов на рыло… на едока, Николай Иванович, как раз до нови хватит!
— А ты сам согласился бы… чтобы вот так, сложить вместе, а потом всем поровну? — спросил, помолчав, Николай Иванович. Он, кажется, и не заметил минутного замешательства Володьки: по лицу учителя было видно, что задачка эта и для него самого — Николая Ивановича — не так-то уж и проста: сложить да разделить на всех поровну.
— Это чтобы от Ивана Кондратьича да отцу Екимкиному добавить?! И думать не стал бы!! — с жаром ответил Володька.
Долго молчал учитель. Сидел за столом, склонив набок большую голову, смотрел на Володьку. Потом поднялся, расправил широкие плечи, подошел к парте, где стоял Володька, и положил свою сильную руку на плечо паренька.
— Будет. И это будет, Володя, — сказал учитель почему-то очень тихо.
А Володька только глазами захлопал.
На другой день воскресенье пришлось. Обещал Николай Иванович диковинку показать ребятам. Прислали ему из города посылку — ящик, в картонную коробку упакованный. Все собрались.
— Надо бы пару жердей подлиннее, — попросил Николай Иванович.
Часу не прошло, у крылечка не две, а штук восемь жердин оказалось, потом и совсем непонятное началось. Достал Николай Иванович из угла мятый самовар. Старый и без крышки. Отмотал с катушки на локоть медной проволоки и сказал Володьке, чтобы тот сбегал в кузницу. Припаять нужно проволоку к этому самовару. А зачем — не сказал, да Володька и не спрашивал. Помчался по улице.
Кузнец, Карп Данилович, диву дался: это чтобы учитель да из такого самовара чай пил! Долго не мог понять, для чего понадобилось к самовару припаивать проволоку. Володька и сам не знал, но пояснил всё же:
— А это, дядя Карп, не иначе, чтобы за проволоку к столу его подтягивать! Сидишь себе за столом, тут тебе всякие пряники и баранки. Вставать-то не больно охота. Вот и тяни его за веревочку! В городе-то, поди, у каждого так.
Кузнец глянул на парнишку прищуренным глазом, усмехнулся, полохматил бороду и принялся разогревать паяльник. Припаял старательно, даже шкуркой зачистил. Засиял самовар одним боком, как зеркало.
Побежал Володька обратно. Смотрит — школьный сторож выкопал под окном учителя глубокую яму, а Николай Иванович на крыше сидит и жердь укрепляет. Другая — на березе, у церкви (и у батюшки не спросились!), а между жердями — проволока натянута и один конец в окошко продет. Дырка в раме провернута, в нее трубочка белая вставлена, загнутая книзу, а потом уж и проволока. Интересно показалось всё это Володьке, а зачем — опять не стал спрашивать: само всё узнается. Николай Иваныч расскажет.