Один из новеньких, долговязый неуклюжий парень, подойдя к краю скалы, страдальчески поморщился, посмотрев вниз:
— Ой, дна не видно! Не уйти отсюда…
Из тоннеля вышел старик Шабалин. Время и тяжкая работа оставили на нем свои следы. Старик поблек, кожа на его лице сухо обтягивала скулы. Круглая седая борода позеленела. Только глаза по-прежнему блестели.
Быстро подойдя к молодому парню, стоящему у обрыва, Шабалин торопливо и негромко сказал ему:
— Уйдешь, уйдешь, не сомневайся. Только лишь горя не допускай в свое сердце. Надейся, жди. — И совсем тихо добавил, погладив парня по голове: — Освободят…
Капо взмахнул своей резиновой дубинкой над головой старика, но тот, ловко отскочив, снова взялся за работу — стал деловито грузить камнем носилки.
Тамара сказала ему:
— Всякий раз вы лезете под его дубинку. Когда-нибудь он вас изувечит.
Сверкнув глазами, старик ответил:
— Так ведь надо же, Тамара Николаевна, немного посодействовать человеку в его отчаянии. А кто кого изувечит — это еще далеко не известно.
Заключенные, проходя с носилками мимо новеньких, торопливо и негромко спрашивали их:
— Что в России?.. Что на фронте?.. Верно ли насчет Сталинграда?
Новенькие так же тихо отвечали:
— Гонят немцев… Все хорошо… Под Сталинградом окружили их армию…
Капо прохаживался, угрожающе поглядывая на работающих.
Вдруг Лида, сжав руку матери, сказала:
— Мама, гляди, ведь это Андрей!
— Какой Андрей?
— Андрюша Монастырев… Из Петрозаводска…
Да, действительно, у вагонетки стоял Андрей Монастырев. Но как он страшно изменился!
Тамара тихо окликнула его, подойдя ближе со своими носилками:
— Андрей!
Тот вздрогнул и стал всматриваться в Тамару и Лиду, не узнавая их. Нелегко, вероятно, было признать в этой постаревшей женщине прежнюю веселую и жизнерадостную Торопову. И тем более нелегко было в этом подростке, почти девушке, узнать теперь Лиду, с которой Андрей когда-то играл в фантики.
Наконец, проведя рукой по глазам, он тихо произнес:
— Так ведь это вы… Тамара Николаевна… Лида…
Что-то дрогнуло в его голосе, и он вдруг заплакал, опустившись на камни.
— Что, что с вами? — бормотала Тамара, пораженная его слезами.
Капо подошел ближе, помахивая дубинкой. Один из новых заключенных сказал надсмотрщику:
— Не троньте его. Он контуженный. С ним опять припадок.
Капо отошел, бурча что-то под нос.
Тамара Николаевна склонилась к Андрею, плечи которого вздрагивали от тихих рыданий.
— Андрей, Андрей, успокойтесь, не надо.
Андрей Монастырев поднялся на ноги и тихо сказал:
— Не знаю, что со мной происходит. Нервы сдали. Ни на что не гожусь теперь.
— А как вы здесь, почему? — спросила Лида.
— Три раза был ранен, — ответил Андрей. — А в четвертый раз контузию получил в бою. Остался без памяти на поле. Взяли в плен, и вот я здесь.
И, снова вглядываясь в Тамару Николаевну, Андрей зашептал:
— Злодеи, злодеи, что они делают… Ведь вы же хороший врач, хирург.
— Капо идет! — крикнул кто-то.
Снова появился капо, и заключенные, тотчас прекратив разговор, склонились над камнями.
Старик Шабалин, нагрузив свои носилки, легко понес их с каким-то молодым хромающим парнем. Парню не трудно было нести, так как большую часть груза старик держал на своих руках.
В соседнем тоннеле раздался взрыв, земля под ногами задрожала. За первым ударом последовал другой, третий, четвертый. Карбидные лампы закачались. Люди прижались к гранитной стене, бессознательно подсчитывая взрывы. Камни летели вниз по наклонному штреку.
— Изверги! Не могли предупредить! — громко крикнул кто-то.
Заключенные возмущенно заговорили:
— В третьем тоннеле вчера трех человек задавило…
— Говорили, четырех, — поправил кто-то.
— Нет, четвертого глыбой сбило с ног и ранило. Сегодня опять выгнали на работу.
— Пойдем, Лида, пока не пришел капо, — обратилась к дочери Тамара Николаевна, вновь берясь за носилки, и Лидия молча последовала за матерью.
Тянулись дни — тяжелые, голодные, однообразные дни. С рассвета и до ночи работали заключенные в этих ненавистных и мрачных тоннелях.
Надсмотрщики были недовольны медлительностью заключенных. Они безжалостно били резиновыми дубинками провинившихся.
Шабалин сдружился с Андреем, Лидой и Тамарой. Он ласково называл их «птенчики мои» и своей непоколебимой верой в светлые дни вселял в измученных людей надежду.