Андрей Монастырев частенько подходил к краю пропасти и однажды спросил старика:
— Глубоко тут?
Шабалин громко ответил:
— Бездонная пропасть. Всех фашистов перекидаем туда, когда придет время.
Заключенные засмеялись. Кто-то шепнул:
— Тсс… Капо идет…
— Это не капо, — поправил Шабалин. — Это сам господин офицер идет.
Люди принялись за работу.
Офицер шел неторопливо, как бы гуляя, заложив руку за спину и поигрывая резиновой дубинкой. Он остановился у вагонетки — погрузка шла медленно. Ухмыльнулся, взглянув на работающих. И внезапно тяжелая резиновая дубинка опустилась на голову Монастырева. Андрей вскрикнул от боли и неожиданности, но тотчас же принялся еще поспешней грузить камень.
Постояв минуту возле грузчиков и что-то мурлыча вполголоса, офицер удалился. Тамара и Лида подбежали к Андрею.
— Ах, бежать бы, бежать бы отсюда! — тоскливо прошептал он.
— Разве это возможно, Андрюша? — спросила Тамара. — Я уж и думать перестала, что когда-нибудь увижу хоть клочок родной земли…
Один из заключенных сказал:
— Никому не удавалось отсюда бежать. А кто пробовал, тех они вешали.
— Нет, надо ждать, когда придут наши войска и освободят нас, — сказала Лида. — Ведь они же придут, Андрюша?
— Конечно, придут, — ответил Монастырев, думая о своем.
Но тут словно из-под земли появился капо. Андрей сделал шаг в сторону, чтобы уйти, но капо крикнул:
— Хальт! Зачем ты не работаешь? Зачем мешаешь другим? Номер твой?
Взглянув на номер, который был выведен на спине, капо добавил, записывая:
— Номер двадцать четыре тысячи… Штраф будешь иметь…
Снова все склонились над работой…
Мимо на руках несли какого-то человека — голова его безжизненно свисала, глаза были широко открыты. Он тяжело дышал.
Кто-то спросил:
— Что с ним?
— Умирает.
— Русский?
— Нет, поляк.
Нагружая носилки, Монастырев негромко сказал Шабалину:
— Этот рыжий черт записал мой номер. Значит, опять получу двадцать пять розог. Только бы не пятьдесят, не выдержу.
— А ты возьми и выдержи, чтоб потом рассчитаться с ними, — ответил старик. — Не расслабляй себя заранее. И тогда непременно выдержишь.
Монастырев прошептал:
— Бежать я надумал, Иосиф Панфилыч.
— Это хорошо, — ответил старик. — А не слаб для этого?
— Я еще слабее был, когда бежал в прошлый раз.
— Откуда бежал?
— Когда нас, пленных, грузили в Польше, я кинулся в сторону, скрылся в лесу, только нашли, дьяволы, на второй же день.
— Я ведь тоже убегал, — не без гордости заявил Шабалин.
— Неужели отсюда?
— Нет, с завода. Когда нас привезли в Карпаты, меня сначала определили на завод. Я оттуда и дал тягу. Поймали, избили они меня до того, что я месяц лежать не мог. Спал уткнувшись ничком.
— И после этого сюда послали?
— Нет, опять на завод, где был раньше.
— А как же ты сюда попал?
— Да там я токарный станок не тем маслом смазал.
— Каким же?
Шабалин усмехнулся и, хитро прищурившись, сказал:
— Кислотой. Кто-то, не знаю, налил в масленку кислоты. Я и смазал…
Вновь принялись за работу. Но Андрей работать не мог. Он чувствовал резь в пустом желудке. Хотелось есть. Думы о еде не оставляли его. Ничего не сказав Шабалину, он медленно побрел вверх по боковому тоннелю, оглядываясь по сторонам. Ему хотелось забраться в какую-нибудь расщелину и там полежать немного. Но такой расщелины он нигде не нашел. И снова, крадучись, пошел назад.
Раздался резкий свисток надсмотрщика. Заключенные тотчас бросили работу и, выйдя на открытую площадку, стали выстраиваться попарно.
Размахивая дубинками и покрикивая, надсмотрщики повели заключенных вниз по полотну узкоколейки.
Несколько рядов колючей проволоки окружали концлагерь. По проволоке был пущен ток высокого напряжения. Метрах в двадцати друг от друга стояли высокие будки часовых. Охрану несли войска СС. На фуражках и на петлицах охранников красовались черепа, а под ними крест-накрест кости.
Заключенные вернулись с работы и тотчас разошлись по мрачным баракам. В каждый барак были помещены люди разных национальностей. На нарах спали вместе русские, поляки, сербы, французы, голландцы. Общение из-за незнания языка было затруднительным, и заключенные, скудно поужинав, молча ложились спать.
В женских бараках была такая же система. Но там нередко до глубокой ночи слышались голоса. Женщины скорей осваивались с чужой речью.