Когда их машина мчалась вдоль желтеющего поля, Куколкин сказал:
— Если даже одна рота в боевых порядках пройдет по такому полю, то и убирать будет нечего… Помню, в первый год войны вступили мы на такое поле. Ячмень только что колоситься начал. Гляжу, бойцы у меня приуныли, мнутся, озираются. Выступают, как балерины, поджимая под себя ноги. Вижу, не хватает у них решимости топтать зерно. Но потом пошли, приминая все…
— А когда артиллерия и танки идут через такое поле!
Увидев одиноко торчавшие трубы, Куколкин снова заговорил:
— Очень легко разрушить каменный дом! Для этого требуется лишь одно слово команды — «огонь!». А вот попробуй построить каменный дом! Вот я на днях, Вейкко, побывал в Петрозаводске…
— Ну, что там, как?
— Ивняк и крапива растут на тех местах, где были большие дома. Но сейчас там воскресники проводят. Девушки все больше работают. Из мусора выкапывают кирпичи и аккуратненько складывают их, чтоб потом новые дома строить…
Уже когда подъезжали к штабу, Ларинен сказал, почему-то смущенно улыбаясь:
— А ведь я, Петр Васильевич, познакомился с твоей дочкой.
— Ну как она?
— Была санинструктором, а теперь снайпер…
— Знаю, молодец она у меня!
— Удивительная девушка…
— Да, она хорошая. И Вася был хороший…
Друзья замолчали. И, только выходя из машины и думая о чем-то своем, Куколкин тихо проговорил:
— Ну, теперь я до Берлина дойду…
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
За дверью землянки было совсем темно. На нарах сладко похрапывал сержант Карху, вытянувшись во весь свой богатырский рост.
Матвееву не спалось. Поворочавшись на нарах, он встал, походил по землянке. Потом сел за стол и, вырвав из блокнота листок, стал торопливо писать:
«Ирина! Нет дня, чтоб я не думал о тебе, нет часа, чтоб мои мысли не возвращались к тебе. Больше года прошло с тех пор, как мы встретились. Это большой срок, Ирина. И за это время, хотя мы ни разу не виделись, я хорошо узнал тебя, понял твое сердце и знаю все твои мысли. Я счастлив, что мы встретились…»
Матвеев задумался. Ему припомнились вдруг запах лекарств, размеренный ход часов на столе и удары ветра о брезент палатки. Припомнился дождь, под которым они шли к дороге, и те минуты, когда они стояли у машины, готовые расстаться, быть может, навсегда.
Он встал из-за стола и, порывшись в своей полевой сумке, вытащил связку писем Ирины. Да, немало накопилось этих дорогих ему листочков за пятнадцать месяцев разлуки. В этой связке — все: знакомство, дружба и, вероятно, любовь. Нет, он ни минуты не сомневается, что любит ее. Но любит ли она его? Ведь ни слова она не написала ему об этом. Да, она писала, что он ей дорог, что она постоянно думает о нем, беспокоится и даже страдает, если долго нет его писем, но… Но о любви ни слова…
Матвеев стал перебирать письма, перелистывать, странички, принялся вновь читать эти почти до боли знакомые строчки.
Вот первое ее письмо. Первые строчки в ответ на его обширное послание после разлуки:
«Как рада я была, получив ваше письмо с не знакомым мне еще почерком… Я вынуждена признаться, что и я не забыла вас. И как странно! Мне теперь кажется, что мы давно знакомы. И ваше милое письмо не первое, а, быть может, десятое. Я не знаю, как и почему это случилось, но встреча с вами для меня радость. Мне даже показалось сегодня, что вы друг моего детства…»
Вот еще письмо. Кажется, третье:
«Получила ваше фото. Долго всматривалась и как будто слышала ваш голос, порывистый, взволнованный, смущенный. В вас много еще ребячества, мой милый друг. Но я знаю отлично, что вы сильный и мужественный человек. Я поняла это в первый же час, когда привезли вас в наш госпиталь. Я видела, как врач очищал рану на вашем плече, и знала, какую адскую боль вы испытываете. Никто, кроме меня, не заметил, как побледнели ваши пальцы, когда вы, чтоб не кричать, судорожно схватились за край операционного стола…»
Но вот еще письмо. Это, должно быть, по счету двенадцатое:
«Ты знаешь, я стала добрей, и у меня уже не такое строгое лицо, как когда-то. Теперь я нередко усаживаюсь рядом с койкой раненого и подолгу слушаю, что он говорит мне. Теперь я совсем другая, чем ты знал меня. Я все чаще и чаще смеюсь и радуюсь. Мне дорога твоя дружба и забота обо мне. Это скрашивает мои дни. И вся жизнь кажется мне теперь более ценной и более нужной другим. Я благодарю тебя за дружбу, которую ты мне предложил в тот день, когда мы разговаривали с тобой в моей палатке… Не тревожься обо мне».