Разрозненный в темноте строй, словно по команде, сомкнулся. Те, кто, согнувшись, шагали по обочинам, подняли головы и быстро перебрались на середину дороги. Колонна выпрямилась, вздохнула и подхватила песню сотнями голосов.
— Э-ой, Шалун! — крикнул Матвеев и хлестнул коня поводьями. Шалун вскинул голову и заплясал на месте. — А Бондарев молодец! — вновь крикнул Матвеев и, отбросив назад капюшон плаща, лихо сдвинул на затылок фуражку.
Взвод за взводом включался в единый солдатский хор. Пели артиллеристы, пели связисты, пехотинцы, минометчики, санитары. Пели командиры и политруки, разведчики и писари, повара и радисты.
Ларинен обогнал колонну и поехал рядом с Зайковым, впереди знаменосцев. Они тоже пели, и древки знамен победителей плавно покачивались над их головами.
— Вот она идет, великая Красная Армия! — гордо крикнул Зайков, оборачиваясь.
Твердо отбивая шаг, Бондарев шел чуть впереди знаменосцев. Полы его плащ-палатки, прикрепленной у ворота гимнастерки, развевались по ветру, открывая стройную фигуру. Автомат висел на груди, чуть ниже орденов и медалей. Звонкий голос Бондарева выделялся из общего хора:
Дождь прошел, ветер усилился. Он рвал и развевал плащ-палатки, плащи и брезенты, которыми были покрыты орудия и повозки.
Над взбудораженным миром занималась новая заря.
Тишина на передовой линии — это не мертвая и вялая тишина: в ней всегда есть какое-то напряжение, скрытая сила, словно в водохранилище, вода которого, поднявшись до определенного предела, мощным потоком рвется через плотину, готовая все разрушить на своем пути. Если вслушаешься в тишину переднего края, то услышишь в ней, кроме биения собственного сердца, осторожное покашливание, скользящие шаги, пощелкивание ружейных затворов, похрустывание сена на конских зубах и доносимый ветром шепот.
Сейчас линия фронта проходила через деревню. По обе стороны главной улицы стояли небольшие двухэтажные каменные дома, с крутыми черепичными крышами, с палисадниками, обнесенными железной оградой. Как и многие деревни Силезии, через которые проходил батальон, эта деревня тоже была разрушена и изуродована войной. В стенах зияли пробоины от разрывов артиллерийских снарядов, черепичные крыши на многих домах были разбиты.
— Ну, теперь мы, пожалуй, долго задержимся на этом месте, — сказал Матвеев, рассматривая с чердака дома вражескую оборону.
Но он ошибся. Ночью противник спешно, без боя, оставил позиции. Утром восьмого мая батальон вновь двинулся вперед.
Из деревни на запад вели три дороги. По каждой из этих дорог шли теперь орудия, повозки, пехотинцы, автомашины.
— Посмотри-ка! — крикнул Ларинен Матвееву и показал рукой на равнину: — Никогда раньше не видел я такого наплыва войск.
Танковая бригада, грохоча, рвалась вперед, но дорога была заполнена пушками, пехотой, обозами. Тогда танки, свернув на поля, помчались, вздымая черные фонтаны земли и пыли.
Никто не хотел отставать. Даже обозные и артиллерийские лошади поднимали головы и с развевающимися гривами неслись крупной рысью. Ездовые кричали друг на друга и на лошадей.
— Куда отступают немцы? — спросил Ларинен начальника политотдела, который на минуту остановил свою машину около саперов. — Ведь Силезия кончается, и по этим дорогам в глубь Германии не попадешь.
— Кто их знает? По-видимому, в Чехословакию, — ответил подполковник.
Ларинен и Матвеев сменили коней на велосипеды. Сел на велосипед и Зайков.
Солнце уже высоко поднялось. Ехать на машинах стало нелегко. Едкие капли пота текли по лицам офицеров.
Впереди показалась колонна людей, напоминавших беженцев, — по дороге шли люди с узлами, чемоданами, ручными и детскими тележками. Они держали путь на запад, и на груди у каждого из них была прикреплена сине-красно-белая лента. Завидев советских офицеров, люди эти останавливались и, высоко поднимая шапки, кричали:
— Здравствуй, товарищ, здравствуй!
— Куда вы идете? — спросил Зайков, спрыгнув с велосипеда.
— Дом… Франция… Дом… — отвечали они, указывая на запад.
Но вот на дороге показалась встречная колонна, идущая на восток. И люди этой колонны — женщины, дети, старики и девушки закричали по-русски:
— Здравствуйте, здравствуйте, сыночки наши, братья!..
Каждый хотел пожать руку, каждый торопился сказать хоть одно ласковое слово. Некоторые плакали, не стыдясь своих слез.
— Родные вы мои, родные, — говорил Матвеев, обнимая и целуя незнакомых ему людей.