Под грозой (сборник)

и обратно и быстро наловчился прикреплять

и отцеплять вагончики.

Видел, как работают шахтеры. Ой, какая это

трудная, тяжелая работа! В забоях душно, низко,

тесно. Угольная пыль так и лезет в рот и глаза, от

глазоедки не продохнешь, и зуд такой в горле,

будто кто водит там тонкой травинкой.

В забоях по пяти—шести человек. Одни стоя,

другие сидя, третьи лежа, колотят кайлами по пла-

сту, ломают уголь. Только и слышно: тук-тук, тук-

тук. Лампочки чуть освещают фигуры и лица, чер-

ные, присыпанные осколками угля и пыли. Эти

осколки брызжут фонтанами от ударов стали и по-

крывают черным слоем голову, шею, плечи. Когда

их соберется много, шахтер встряхнется, как

лошадь, и опять долбит, долбит...

Тут же копошатся и другие фигуры. Они под-

бирают уголь, грузят вагончики, откатывают их

к продольной галерее, где лежат рельсы.

И над всеми этими копошащимися в тупике

людьми висит темное, тяжелое дыхание изнуритель-

ного труда. Слышится порою смех, говор, окрик,

иногда и запоет кто-нибудь, но все это быстро

обрывается, точно звукам тяжело и тесно в пыль-

ном забое, и только слышится глухое, однообраз-

ное постукиванье— тук-тук, тук-тук...

Иногда громыхнет что-нибудь вдали и пробе-

жит тихой дрожью по галереям, всколыхнет сон-

ный воздух шахты. Это в других забоях взрывают

динамитом крепкие слои угля. И становится жутко

от этого громыханья. Чудятся обвалы и взрывы

гремучего газа, о которых уже не раз слышал

Антошка.

Он смотрит внимательно, следит за всем, что про-

ходит перед глазами, и его охватывает тайная жуть

и тревога. Страшен ему кажется труд шахтерский.

Это не то, что землю пахать, сеять, молотить. Там

человек на просторе на солнышке, при свете днев-

ном; а здесь вечная тьма, жуть и всякие страхи. Тут

над человеком владычит темная земля. От нее ни-

куда не уйдешь, человек в ней, как мышь в ло-

вушке—прихлопнет, и все кончено... Да и работать

наверху разве так трудно? Там можно встать, вы-

тянуться, расправить усталые члены. Покурить, па-

конец, можно. А здесь-то и курить нельзя. Попро-

буй, чиркни спичкой—и гремучка—газ такой в шах-

те— полыхнет по всем галереям так, что и души

живой не останется. Одних обожжет, других заду-

шит. Она— как порох. Чуть подведи огонь, так

и вспыхнет. И уже не зальешь потом, не утушишь.

Антошка вспомнил, что тут где-то работает

и его отец. Вот так же, может быть, лежит в забое,

скорчившись, и долбит уголь. Жарко, неудобно,

пыль засыпает рот и глаза, а он только отфырки-

вается и долбит. И вдруг Антошке стало понятно,

почему отец приходит из шахты такой разбитый

и вялый, точно его там в ступке толкли, почему

жалуется на боль в спине и стонет, когда спит.

И жаль ему стало тятьку, так жаль, что даже

в горле защемило.

День прошел, как в тумане, да и дня, как при-

вык понимать Антошка, не было. Все тьма да

тьма, да огоньки, да люди, похожие на тени, на

страшилища.

Кончилась дневная смена, стали подымать на-

верх шахтеров; пошли на отдых и дядя Иван

с Антошкой и лошадьми. Все устали— и люди, и

лошади. Тащились нога за ногу, медленным шагом.

Придя в конюшню, лошади взялись за сено, а дядя

Иван и Антошка—за хлеб и сало. Поели, подло-

жили сена лошадям, напоили их и легли спать, тут

же, на ворохе сена. Сено шелестело, шел от него

мягкий, щекочущий запах, светила лампочка туск-

лым огоньком, но Антошка ничего не видел и не

слышал. Заснул он сразу, наворочавшись за день,

и даже снов никаких не видел.

V.

Потянулись для Антошки дни темные и скуч-

ные, как земля. Только и видел он, что дядю

Ивана, шахтеров да лошадей. Наверх его не поды-

мали, обещали поднять только в воскресенье, и он

томился в шахте, как в тюрьме. На третий день ему

до слез захотелось наверх— посмотреть на свет

дневной, на поля просторные. Может быть, дождь

перестал и солнышко светит... Его мутило от едких

рудничных газов, которыми наполнена была шахта,

весь он был черный и грязный, тело чесалось,

горело, покрытое слоем угольной пыли, и ему каза-

лось, что он стал похож на кусок угля—хоть

возьми, положи в вагончик да вывези. А до воскре-

сенья еще три дня.

— Нельзя ли меня наверх как-нибудь ?— спро-

сил он у дяди Ивана.

— Зачем тебе наверх?

— Нудно тут. Хоть бы ветром обдуло.

— Ишь, чего захотел,—проворчал дядя Иван.—

Нежный какой. Не даром у тебя шея тонкая. Тебя,

видно, мать баловала, а?

— Не баловала, а жилось дома хорошо,—тихо

сказал Антошка и вздохнул.

— То-то, что хорошо,—промолвил, нахмурив-

шись, дядя Иван.— Хорошо—это мало, нужно

й плохое узнать. В жизни всего бывает. А в нашу

шахтерскую торбу больше плохого попадает, чем

хорошего... Нет, брат, сиди. В субботу вечером

пущу погулять, пыль из горла повытрясти, а теперь

сиди.

Антошка только вздохнул. Дядя Иван как будто

и добрый, а уступить не хочет. Что поделаешь,

пускай по его.

Видел Антошка в шахте и отца. Аверьяну ска-

зали наверху, что его сына взяли к лошадям

в шахту, и он зашел проведать. Антошка не узнал

было тятьку сразу— показался ему отец каким-то

другим, непохожим, а когда узнал—обрадовался

и застыдился сразу.

— Тятенька-а,—сказал он протяжно, кривя рот

в улыбку и показывая зубы.

— Что и тебя в шахтеры обернули?—сказал

Аверьян и, всмотревшись в Антошку, добавил:

— Эге, как тебя тут обчепурили—одни глаза

да зубы. Вот, кабы мамка увидала— отказалась бы.

Не мой, сказала бы, сын. Мой был беленький,

а этот, как цыганенок.

— Марко тут очень,—сказал Антошка.—Куда

ни прислонись—все пыль да уголь.

— Ничего, приучайся, — промолвил серьезно

серьезно Аверьянов. —Надо, сынок, работать. Без

работы нашему брату и житья нет.

Подошел дядя Иван, поздоровался по-прия-

тельски с Аверьяном.

— Сына пришел навестить,— сказал Аверьян. —

Ну, как он тут?

— Ничего, все с лошадьми разговаривает,—до-

бродушно сказал дядя Иван.—Должно быть, чтоб

сесть на какую-нибудь да ускакать тайком к мамке.

Аверьян и Антошка засмеялись.

— Из шахты не ускачешь,—сказал Антошка.

— То-то, что не ускачешь, а то бы ты, небось,

давно уже убег,— ворчливо промолвил дядя Иван.

— Ты тут его пробирай почаще,—с напускной

суровостью сказал Аверьян.

— Да ему тут и так достается, — таким же

тоном ответил Иван.—Все наверх просится, про-

дуться на ветерке, а я не пускаю...

Постоял еще немного Аверьян, поговорил

и ушел на работу. И показалось Антошке, что было

что-то новое, сердечное в словах его отца. Как

будто тятька жалеет его, Антошку, что попал он

в такую страду, и только сказать не хочет. И что-то

теплое, хорошее шевельнулось у него опять

к отцу.

Прошло еще два дня, наступила суббота, а не-

терпение Антошкино и тоска по свету все росли

и росли. Тело изнывало от потребности сбросить

с себя грязную кожуру, темнота угнетала'. Порой

ему казалось, что он слепнет. Болели и чесались

глаза от угольной пыли, и свет лампочек казался

тусклым, серым.

— Дяденька, можно ослепнуть в шахте?—

спросил он у дяди Ивана.

— Нет,—хмуро ответил дядя Иван.—Лошади

слепнут, а люди нет, разве что долго пробыть

в шахте... А коням тут—могила. Вот выведи теперь

этих на свет,—указал он на лошадей,—ни одна

ничего не увидит, у всех глаза попорчены.