чала затуркали.
И все согласились с Голованом.
А после обеда опять сошлись вместе. Солнце
светило; снег стал мягкий, таяло. Сделали бабу из
снега, очень искусно, с носом, бровями и ртом.
Голову обмотали тряпкой, вместо глаз всунули два
уголька, а в руки дали старую метлу. И стала баба,
как живая, и имя ей дали— Марковна. Была на
руднике такая старуха, неуклюжая, толстая. Она
лечила простой народ от всяких болезней травами
и наговорами, и мальчишки называли ее колдуньей.
А потом бегали на село. Там были почти все
шахтеры, и тьма народу ходила по улицам. От-
крыты были лавки и трактиры. В чайной хрипел
граммофон, и мальчики долго стояли под окнами и
слушали. Много было пьяных; они шатались по
улицам с криками и песнями, иные падали и долго
потом не могли подняться. Над ними смеялись и
дружески помогали им встать. Один пьяный шах-
тер, увидев мальчиков, заплакал, заговорил что-то
про своих детей, а потом вынул из кармана коше-
лек, порылся и дал ребятам двугривенный. Маль-
чики обрадовались, мигом помчались в лавку,
купили конфет, орехов и поделили поровну.
— Это Матвей—забойщик,—сказал Голован,
который знал всех на руднике.-—У него перемерли
все дети, на глотку хворали, в одну неделю всех
подушило,—так вот он, как пьяный напьется, так
и вспоминает, плачет.
На обратном пути забежали в яр, лежавший
возле дороги, и притаились в нем, как зайцы. Голо-
ван, мастер на все руки, достал из кармана бумажку
с табаком, сделал собачью ножку, закурил, сплю-
нул, потом дал потянуть и другим. Потянул и
Антошка. Было горько, противно, в горле щипало,
но старались не подавать виду, что скверно, и
только Васька Дырявый не выдержал, закашлялся
и на глазах у него выступили слезы.
Его осмеяли.
— Эх ты, суслик,— презрительно сказал Голо-
ван, вырывая у него папироску.—Давай сюда, не
порть!
И он с шиком, поминутно сплевывая на стороны
сквозь зубы, докурил собачью ножку и потом поту-
шил окурок о подошву.
IX.
Вернулись домой, довольные, усталые. День
оканчивался, приближался вечер, а вместе с «им
подымалась и росла в груди Антошки тревога:
надо опять опускаться в шахту. Днем он не думал
об этом, храбрился, гнал от себя все, что напоми-
нало о шахте, а теперь нельзя было не думать;
через час завоют на шахтах гудки, потянутся тем-
ные ряды шахтеров, работающих в ночной смене,
и он, Антошка, должен итти вместе с ними.
Опять, значит, темнота, пыль, глазоедка и вся-
кие страхи на всю неделю... Что же делать? Как
уйти от этого? Антошка не знал. Как он завидовал
теперь своим вольным товарищам, которые рабо-
тают наверху, копаются тихонько в кучах угля,
весело, с шутками, с прибаутками,— и ничего не
знают. День окончился— разошлись по домам, а
завтра опять на работу. А он вот должен итти в эту
темень, живым зарываться в могилу.
Антошка стал искать отца. Попросить его,—
может, он сделает так, чтобы его оставили наверху.
Но отца не было, он еще не вернулся с села, да и
вернется он, надо полагать, пьяный и сейчас же
завалится спать.
Солнце приближалось к закату, стала темнеть
земля. Антошка с тоской следил, как опускается
все ниже, вот уже касается земли багрово-огнен-
ный шар. Уже повалил дым из рудничных труб,
застучала машина. Зайдет солнце — и запоют
властно, призывно медные гудки, все в один голос:
иди, иди!
И пойдут, угрюмые и темные, на новую недель-
ную страду, и он, Антошка, вместе с ними.
С каждой минутой разрасталась все больше тре-
вога в душе Антошки. Он думал, куда деваться,
куда уйти от шахты, от ее темной глубины,— и не
находил места. Бродил возле землянок и казарм,
с тоской поглядывая на черные трубы. И снег уже
не радовал его— на нем уже лежали вечерние тени,
не радовала небесная синева.
Солнце зашло, затеплилась заря, нежно-розо-
вая, мягкая", и воздух стал синий, прозрачный. Небо
прильнуло к земле с тихими вечерними речами,
рдея закатом, и земля чуть-чуть порозовела, тихо
улыбнулась сквозь сон, сходивший вместе с сумер-
ками на поля.
И вот поднялась над шахтой тонкая струя пара
и заревел гудок. Антошка вздрогнул и со страхом
уставился на эту струйку, чуть розовую в свете
зари. Стало холодно рукам и ногам. «Зовет, зовет»,
шептал он и пятился, точно видел перед собой
что-то страшное. Вспомнилось лицо того шахтера,
которого вчера задавило в шахте, его качаю-
щаяся, как у мертвого, голова. Вот так и его звал
гудок, может быть, и ему не хотелось итти, а по-
шел, погнала нужда— и встретил смерть...
Гудок рявкнул- и умолк, —чем-то поперхнулась
медная глотка. И стало тихо на шахте и вместе с
тем как-то тоскливо. Сгущались сумерки и все
точно уходило куда-то из глаз, обволакивалось
прозрачным туманом . Рабочие медленно потяну-
лись к шахте. Где-то на краю поселка выкрики-
вала звонко и отчетливо гармоника шахтерскую
частушку, и чей-то голос подпевал залихватски:
Шахтер в шахту опустился,
С белым светом распростился.
Ты прощай, мой белый свет,
Ворочусь назад иль нет?
И в этих коротких и частых выкриках чув-.
ствовалась давняя, глубоко спрятанная тоска.
Антошка быстро шел и думал: «Уйти, уйти.
Уйти куда-нибудь подальше, чтобы никто не знал
и не видел. Уйти туда, где жизнь лучше. Ведь не
все же так, как здесь. Живут люди и по иному,
работают на воле, без опаски, без страхов. Не
работа страшна, а шахта. Работать он готов, а вот
темноты страшно, гремучки, обвалов... Ах, уйти бы,
уйти!».
Он незаметно очутился возле станции. На вто-
ром пути стоял товарный поезд, на крышах вагонов
белел снег. Сдержанно и серьезно, блестя огнен-
ными глазами, шипел паровоз.
Антошка пошел по платформе. Там было пусто.
В окнах вокзала светились огни, двигались какие-
то фигуры. Вышел сторож, позвонил в колоколь-
чик и ушел.
«Сесть бы на машину и уехать», подумал
Антошка, и ему вдруг показалось, что это легко и
возможно. Он не раз слышал, что на товарных
поездах возят шахтеров. Отчего ему не попро-
бовать?..
Опять заскрипела дверь, вышел кондуктор с
фонарем, постоял, посмотрел в ту сторону, где
стоял паровоз, и пошел по платформе к хвосту
поезда.
У Антошки вдруг забилось сердце и стало тесно
в груди. Он подошел к кондуктору и сказал:
— Дяденька, возьмите меня на машину.
Кондуктор посмотрел на него и спросил:
— А деньги у тебя есть?
— Нету,—робко промолвил Антошка.
— Так как же тебя взять? Чудак. Даром никто
не возит. Да тебе куда собственно!
— В Тулу.
— В Тулу? Вот чудомор,—рассмеялся кондук-
тор, вертя в руке фонарь.—До Тулы полтора дня
езды, семь рублей билет стоит, а ты хочешь зада-
ром. Да и поезд наш не туда идет.
Кондуктор взмахнул фонарем и пошел дальше,
бормоча что-то.
Антошка смотрел ему вслед тоскливо. Никто не
хочет помочь ему. И стало горько. Видно, никуда
ему не уйти от шахты, ничего не сделать...
Заревел опять гудок. Это уже второй. Зовет,
зовет... Медная глотка чуть не давится—кричит.
Антошка скривился, замотал головой и побежал на
шахту. Бежал и всхлипывал. Стыдно было плакать,
а глаза так и застилало, и месяц, уже стоявший в
небе, светил, как в тумане, скрываясь порою из