глаз.
Антошка забежал на минутку в казарму, пере-
оделся в старую одежонку, взял кусок хлеба и мет-
нулся к шахте.
Ревел уже третий гудок, стучала и пырхала чем-
то недовольная машина, разматывая стальные ка-
наты, на которых бегали клети. У спуска толпились
шахтеры, ожидая очереди.
Минут через десять Антошка уже мчался в глу-
бину шахты, и где-то глубоко в нем дрожал и пере-
ливался живым серебром лунный свет и вечерняя
морозная свежесть— то последнее, что видел он
наверху. Он уносил это с собой в шахту.
X.
Дядя Иван встретил Антошку ворчливо:
— Нагулялся?.. Что так долго?
— У клетей задержка была,— сказал Антошка.
— То-то задержка. А ты бы пораньше... Вот
в другой раз возьму и не пущу.
У него был скучный, вялый вид; он как будто
завидовал, что Антошка так долго был наверху.
Антошка молчал, копаясь в углу возле сена.
Била в нос глазоедка. Темнота тревожила. Лошади
шуршали сеном. Они не обратили на Антошку вни-
мания, и только Бычок оглянулся, когда услышал
голос Антошки, и посмотрел на него дружелюбно.
— Наверху зима уже,—сказал
Дядя Иван только крякнул. А потом заворо-
чался, почесал голову и сказал:
— Наверху все может быть—и зима, и лето, и
водочка, и табачок. Да... А тут вот— могила.
Он зевнул, потянулся и сказал тусклым голосом:
— А скучно, понимаешь ли, одному в шахте.
За работой хоть время идет незаметно: вымо-
таешься, заснешь,—день да ночь—сутки прочь. А в
праздник—могила... Есть хочешь?
— Не хочется,—-сказал Антошка.—Я там ел.
— Ну спать давай.
Легли, протянулись на сене. Зашелестели сухие
травинки, повели между собой тайные беседы о
чем-то своем, непонятном. Может быть, тоже жало-
вались на скуку и темноту в шахте и вспоминали
о зеленых лугах, где стояли, цвели, пока не упали
под острой косой.
И шорох этот тревожил, раздражал. Не спа-
лось. Ворочался Антошка, ворочался и дядя Иван.
Лампочка тускло светила в темноте. Вздыхали и
шуршали сеном лошади. Кашлял простуженный
Рябчик.
— Что не спишь?—спросил дядя Иван, припо-
дымаясь.
— Так, думается,—сказал Антошка.
— Про что тебе думать? — усмехнулся дядя
Иван.—Думы растут с годами, как дерево. А у тебя
что? Одни черенки, только что из земли выты-
каются.
— Зачем меня на шахту привезли?—с тайной
горечью сказал Антошка. — Худая тут жисть,
трудная...
— Вот это правильно—зачем привезли,—живо
подхватил дядя Иван.—Это ты правду сказал. Тебя
бы, по-настоящему, в ремесло какое-нибудь отдать,
мастерству хорошему научить,— мастеровой чело-
век теперь дороже денег,—а тебя в шахту запро-
торили. Зачем?.. Чему ты тут научишься? Тачки
с углем таскать? Так это не дело. Это—пустое заня-
тие. А парень ты смышленый и года у тебя самые
такие, что только учиться чему-нибудь хорошему.
Ты в школе был?
— Был, да не кончил, еще год остался. Читать
умею, а пишу плохо. Титька взял.
— И тоже напрасно. Без грамоты теперь
трудно, грамота везде нужна. Вот, кабы ты был
моим сыном, я бы тебя первым делом школу заста-
вил кончить, а потом бы в мастерство отдал—в
слесаря или машинисты. И живи тогда, работай в
свое удовольствие... А от шахты толку мало.
В землю зароешься и сам, как земля, станешь...
Могила!
Антошке нравились слова дяди Ивана. Он и сам
так думал. А машинистом- быть хорошо: катайся
себе на паровозе или стой возле машины, прибав-
ляй—убавляй ходу. Дядя Иван правильно говорит.
— А у вас детей нет?—спросил Антошка.
— Нету, милый,—сказал дядя Иван и вздох-
нул.—Были да померли, а жена бросила. Раньше я
по экономиям жил, у генерала Батманова—был
такой пан—десять лет конюхом прослужил. А по-
том на шахты попал. Послали меня сюда, к лоша-
дям, да вот и куликаю тут шестой год... Хочу бро-
сить да опять на старое дело пойти. Надоело в
земле сидеть, гремучку нюхать. Могила!
Дядя Иван приподнялся, подумал и сказал:
— Трудно человеку по своей линии итти. Меня
вот с малых лет к мастерству тянуло, а отдали на
конюшню, конюхом сделали. А из меня хороший
бы мастер вышел. Я и теперь всякий механизм
понимаю, даром, что не учился... И может быть,
если бы я по своей линии пошел, то и жизнь моя
была бы другая. А то вот свертелась так—ни туда,
ни сюда, и можно сказать, что я не жил, а так, без
толку по' земле слонялся...
Дядя Иван лег опять, отвернулся и сказал:
— Ну, давай спать, всего не перескажешь. Это
у меня от скуки такие мысли пошли. Спи, хлопче!
Но Антошка еще долго не мог уснуть. Думал
и о себе, и о дяде Иване, который вдруг показался
ему с новой стороны. Есть у них что-то сходное,
одинаковое. Не по своей они дороге идут, чужое
дело делают, свою линию потеряли. И хоть у
Антошки, по словам дяди Ивана, были не мысли,
а черенки, все-таки он понимал, что многое в
жизни неправильно идет, и люди сами в этом вино-
ваты. Путают сами себя и других, а толку нет; и
живут хорошо, в довольстве и радости, только
немногие, какая-нибудь горсточка, а остальные
мыкаются, страдают.
Вот и он, Антошка. Зачем ему учиться не дали?
А он ведь хотел учиться... Зачем сюда привезли?
Зачем в шахту бросили? Ему тут тошно, противно,
а уйти нельзя—некуда, стало быть, мучайся, терпи..
Кто-то злой распоряжается людьми, бросает их
туда и сюда, из одной беды в другую, бьет, ломает,
а радостей не дает, как будто люди только для слез
родятся. И выходит, что жить хорошо, радостно
только травам полевым, деревьям да птицам небес-
ным—не знают они ни труда, ни неволи,— а людям
плохо. В чем же тогда сладость жизни? В чем?..
Долго волновали Антошку разные думы; были
в них печаль и мука и какая-то тайная сладость.
Где-то глубоко рождались они и разворачивались,
плыли, как темные ленты, волнуя и трогая до слез.
Дядя Иван уже спал, дремали и лошади у
корыта, перестав жевать сено, а Антошка все воро-
чался и думал, прислушиваясь к шелесту сена, к
темным шорохам земли, к дальним гулам. А потом
у него вдруг поднялось в груди что-то жгучее,
сладкое, мучительное, схватило судорогой горло,
подплыло теплой влагой к глазам.
Он приподнялся и стал шептать горячо, отры-
висто молитву.
Слова путались, мешались со слезами. Горело в
груди что-то жаркое, как огонь в печи, и на этом
огне плавилась встревоженная Антошкина душа.
Таинственно шептались о чем-то сухие тра-
винки и вздыхала тяжело и печально темная земля.
XI.
Время тянулось в шахте медленно, однообразно.
Сменами рабочих отмечалась смена дня и ночи, и
трудно было, не выходя из шахты, установить пра-
вильный счет дней. Так проходили недели, по
четырнадцати смен в каждой, а из них складыва-
лись месяцы.
Настала зима, выпало много снега, стояли звон-
кие колючие морозы, часто были в степи сильные
метели, наворотило всюду громоздкие сугробы, а
здесь, в шахте, все было по-прежнему: ни зима, ни
лето, ни холод, ни тепло, а одна только пыльная
душная темнота... И казалось, что это была не
жизнь, а сон, затянувшийся надолго, и часто хоте-
лось сделать усилие, отогнать от себя темные виде-
ния ночи и проснуться.
Антошка привык к шахте и стал спокойнее. Что
поделаешь? Надо работать. Не он один, все так...
Пройдет зима, там и весна пробежит незаметно,
а на Троицу они получат расчет и поедут на