родину.
Антошка часто думал в шахте о доме. Когда
жил дома, не казалось все таким близким, родным.
А вот теперь встанет перед глазами лицо матери,
или родная хата, или угол двора с темным обдер-
ганным навесом— и станет так грустно и больно, и
таким теплом от них повеет... И ничего ведь осо-
бенного не было дома. Бывало и голодно, и хо-
лодно, жили они бедно, случалось получать толчки
и колотушки, и плакать не раз приходилось... А вот
все забылось—и слезы, и обиды; осталась только
одна тихая дума, что там далеко, под Тулою, есть
родное село и дом в нем, и мать, и сестры.
Чаще всего вспоминалось Антошке домашнее,
когда он лежал на сене. Может быть, это травинки
луговые навевали своим шелестом такие воспоми-
нания, но дом вспоминался ярко, живо,— и двор, и
улица, и большая широкая река. Как живые, вста-
вали лица матери и сестер. У Антошки две сестры,
старшая и младшая, и он между ними, как калачик
в печи. Старшей шестнадцатый год, она рослая,
краснощекая, русая—в отца; она уже ходит по
праздникам в сарафане, в лентах и поет на улице
звонким голосом—через год невеста. А младшая,
Анюткой зовут, худенькая, как цыпленок, нос длин-
ный, а волосы темные, и вихры торчат, как у
Антошки, говорит, как горохом сыплет,—быстро-
быстро и задорная— страсть. Всякого затронет,
передразнит,—вот бы ее сюда, на шахту. Со всеми
бы перегрызлась, из синяков бы не выходила...
Антошка с сестрами в дружбе, но с Антюкой часто
грызется, хотя и любит ее больше, чем старшую.
А мать у Антошки спокойная, справедливая, не оби-
дит напрасно; весь день на ногах, за работой, и не
кричит, не сердится, только Анютке часто достается
за длинный язык да за проказы.
«Как-то они там теперь?—думает Антошка.—
Вспоминают ли меня? Чай, и не снится им, что я
под землей живу, света белого не вижу...»
И многое еще вспоминается Антошке: рыжая
лошадь Зорька, простая и смирная, как Бычок;
школа, куда Антошка ходил два года; учитель
Андрей Антонович, низенький, в очках, с проседью;
школьные товарищи—Антошка между ними не
последний был. Эту зиму они кончают, экзамен
сдавать будут, а Антошка вон в какую школу
попал... Вспоминаются поля с глубокими оврагами,
река с низкими песчаными берегами, лес на той
стороне... Как хорошо было переплыть на лодчонке
реку и нырнуть в гущину леса! Сто раз там бывал,
а всегда увидишь что-нибудь новое: дерево особен-
ное или гнездо птичье, полянку, какой раньше не
видел... Хорошо было рыбу в реке ловить, купаться,
валяться на песке на берегу, а потом опять в воду...
Все, все перед глазами, как настоящее, движется,
пахнет, живет,—только в руки не дается... И у
Антошки даже защемит в душе, когда он вспомнит,
что все это далекое, обманное, а настоящее, это—
темнота, гремучка, шорох травинок и вздохи земли.
Раз, а то и два в неделю Антошку подымали
наверх— отдышаться на чистом1 воздухе, помыться
в бане, похлебать горячего варева. И он с наслаж-
дением проводил наверху время и каждый раз с
большой неохотой возвращался в шахту.
Он уже освоился с расположением шахты и
часто в свободные минутки бегал по галереям, от
забоя к забою, где работали шахтеры. Жутко было
бежать по штрекам, особенно, если не было побли-
зости огоньков. Казалось, что кто-то гонится по
следам, хочет поймать, и страшно было огля-
нуться—вот-вот, казалось, протянется мохнатая
черная лапа и схватит за шею... А остановишься,
послушаешь— и тоже страшно. Шепчется о чем-то
с землей душная темнота. Шорохи, стуки, шопоты
так и носятся, так и лезут в уши. Там прокатилось,
там зашуршало, там запырхало— точно в темноте
живут и движутся тысячи невидимых тварей. Ухва-
тишься рукой за столб, подпирающий своды, а он
мокрый, скользкий, как змея, и дрожь побежит по
телу, как будто прикоснулся к чему-то живому.
Крикнешь для храбрости, а вдали что-то откли-
кается, глухо, печально,—и кажется, что это голоса
убитых, задавленных в шахте, и станет еще страш-
нее... И, постояв, Антошка, с бьющимся сердцем и
мурашками по спине, пускался во всю прыть по
шахте к виднеющимся вдали огонькам.
В забоях, где работали шахтеры, бывало иногда
занятно. Люди копошатся, как муравьи. Иной за-
поет, чтобы веселее работалось, только как-то не
удавались песни: подымется и упадет, как грудка
земли, точно ей низко и тесно в забое. А в пере-
рыве, за едой, были разговоры, смех и шутки.
Много любопытного слышал Антошка, ибо сами
шахтеры были люди любопытные. Пришли из раз-
ных мест, от разной работы— кто от сохи, кто от
станка, кто от весла или лопаты— и взялись за одно
трудное дело. Были тут и старые, и молодые, и
простые, и не спроста. Были хорошо грамотные,
кой-чему учившиеся, а один, как говорили, был
даже студент! И всех их уравняла нужда... Каждый
много видел и много испытал, прежде чем попасть
в шахту, и это прорывалось, просвечивало в разго-
ворах. И казалось Антошке, что перед ним не люди,
а самоцветные камни, заброшенные какой-то враж-
дебной силой в шахту. Каждый отливает своим све-
том, у каждого своя игра. Отшлифуй, сложи их
вместе дружными умелыми руками— и вырастет
прекрасная храмина, а так, вразброд, они пропа-
дают, заброшенные, запыленные, никому ненуж-
ные...
Изредка видел Антошка в шахте инженера,
который распоряжался работами на руднике. Ходил
он по шахте важно, со стеклышками на глазах, в
фуражке с молоточками, с ясными пуговицами на
тужурке, накрытый сверху тонким плащом, и гово-
рил с сопровождавшими его штейгером и десятни-
ками кратко и повелительно. Голова была всегда
приподнята, черная бородка гладенько подстри-
жена, и смотрел он на встречных так, точно перед
ним ничего не было.
Шахтеры не любили его, да и Антошке он не
нравился. Его прозвали смешно и метко—«Ды-
байло» за то, что он не ходил, а дыбайло, выступал,
двигая ногами, как ходулями.
Вот штейгера, которые раздавали работу шах-
терам,— те были проще, лучше. Один, впрочем, был
строгий, ругательный, пугал все штрафами, и его
недолюбливали шахтеры; а другой, молоденький,
недавно кончивший штейгерскую школу, был душа-
человек. Звали его Петром Александровичем, был
он приветливый, доступный. С ним можно было обо
всем поговорить. И всех он знал, всеми интересо-
вался, даже Антошкой и его лошадьми. Никогда не
пропустит, чтобы не заговорить. Увидит издали,
улыбается и кричит:
— А, вихрастый, самый большой шахтер в
мире. Ну, что, как—трудно в шахте?
— Трудновато, Петр Александрыч, — говорит
Антошка, весело глядя на молодое смуглое лицо
приветливого штейгера.
— Ничего, терпи, казак, атаманом будешь. Мы
тебя скоро на другую работу переведем.
— Наверх?— с тайной радостью в голосе спра-
шивал Антошка.
— Наверх, — улыбался Петр Александрыч. —
Вот подожди, может, случай выйдет.
— Кабы то так. Век бы благодарен был,
Петр Александрыч...
XII.
Подошли незаметно святки.
Под Рождество дядя Иван отпустил Антошку
наверх, а сам остался в шахте.
— Мне что?.. Я тут привычный,—говорил он,
глядя в сторону и по привычке хмурясь. —А вот
тебе праздник нужен. Иди, гуляй... Может, елку
увидишь, каждый год бывает.
Антошка с радостью улепетнул из шахты. Еще
бы: целых три дня на воле!..