годам потерял.
Это от того, что ты газами пропитался,—
говорил шутливо дядя Иван.—Тебя теперь хоть
режь, хоть печи, хоть в воде мочи— одинаково. Два
века будешь жить.
— А что ж? Я согласен,—простодушно говорил
Стратон.—Чем больше жить, тем лучше. Жизнь
штука занятная и против этого напрасно го-
ворят.
— А ежели она тебе ничего не дает, кроме
досады?— спрашивал дядя Иван.
— И тогда ничего,—утверждал Стратон.—Не
жизнь виновата, а люди. Многого хотят, за все хва-
таются. А ты одну линию гни, одного добивайся—
и скоро не скоро, а добьешься... Ударь меня по
голове, ежели вру.
— А ежели тебя она согнет?
— А ты не сдавайся. В жизни надо упорным
быть, плыть не за водой, а против воды, как рыба-
Антошка любил слушать, когда беседовали
Стратон и дядя Иван. Много любопытного было
в их речах, в особенности, когда Стратон рассказы-
вал о разных случаях в шахте. Часто они спорили
о том, чего и сами не понимали,—о каких-то маши-
нах, которые следовало бы выдумать для облегче-
ния работы в шахте. В последнее время дядя Иван
носился с планом придуманной им машины, с по-
мощью которой можно было бы скорее и проще ло-
мать уголь. Называл он эту машину „землерой".
Стратон относился к его изобретению недовер-
чиво, и это раздражало дядю Ивана.
— Что ты мне говоришь: невозможно?—горя-
чился и доказывал он, крутя безволосой круглой
головой.—Невозможно только на небо влезть, а
остальное все можно. На то человеку и ум дан,
чтобы он до всего достукивался... Ты смотри, я тебе
сейчас покажу своего «землероя»...
И дядя Иван принимался чертить на земле
модель своей машины.
— Вот это, гляди, ножки, здесь вал, винтом
нарезанный, тут на конце зубья, завостренные, кри-
вые, а здесь ручка, как у веялки... Видишь?
— Ничего не вижу, глаза у меня плохие,—
говорил Стратон, зажмуриваясь.
— За ручку верти— и готово дело, уголь так и
посыпится. Один человек за троих выработает.
— За ручку верти— и готово дело: зубья так и
посыпятся, хе-хе-хе,—заливался Стратон тонень-
ким смехом.
— С тобой не сговоришь,—досадливо махал
рукой дядя Иван.—Вот постой, ' сработаю своего
«землероя» да поставлю, так все в шахте только
ахнут... Горе мое, что я в учении не был, не знаю в
тонкости, что к чему пригонять, а то бы я показал
нашим инженерам... Они все на готовенькое, а нет,
чтобы самим что-нибудь придумать...
— Ты вот придумай такую машину, чтобы уголь
сам из земли лез, чтобы не прокладывать шахты
на двести сажен.
— А что ж, когда-нибудь и это придумають,—
говорил уверенно дядя Иван.—Человек все может,
до всего дойдет. Дай только время, срок... Ты
вспомни, что было тридцать лет назад и что теперь.
Совсем другая жизнь, другие люди. Прежде здесь
была глушь, степь, ковыль да бурьян, а теперь
шахты, заводы, поселки, города—узнать нельзя.
А дальше еще скорее вся эта механика пойдет,
люди с каждым годом умнее становятся, все на
большее посягають... Через сто лет, может, и угля
не понадобится.
— А чем топить будут?— спросил Стратон.
— Да ничем. Все будет ликтрическое... либо
другое какое-нибудь. Шахты забросят, загребут,
машины в лом сдадут и только вспоминать будут:
вот были, дескать, прежде люди, шахтерами назы-
вались, в земле жили, землей дышали, ка-аторжная
жизнь была!..
— Ну, до этого, пожалуй, не дойдет,—сомне-
вался Стратон.
— Почему? Все возможно, — утверждал дядя
Иван.—Человек лучшего ищет, к лучшему идет.
А что хорошего в нашей работе? Тягота одна...
И будет стараться свести все плохое на-нет. Я так
думаю, что в жизни все к лучшему идет.
Голос у дяди Ивана был твердый, уверенный и
он как-будто видел то, что говорил.
Антошка любил вслушиваться в чужие речи и
во всем, что слышал, подмечал одно—желание
лучшего, стремление к лучшей жизни. Наверху и в
шахте, молодые и старые, слабые и сильные—все
одинаково думают о лучшей жизни и тянутся к
ней тысячами рук, миллионами мыслей... И у
Антошки понемногу стало складываться понятие,
что люди живут для лучшего, что это лучшее непре-
менно придет к ним, и если терпят теперь нужду,
горе, тяжелый труд, то только потому, что в буду-
щем, через пять, десять или больше лет, жизнь ста-
нет лучше, и можно будет отдохнуть.
Он думал о себе—и находил у себя то же, что
и у других. Разве он не стремится к лучшему, разве
ему не хочется уйти из шахты на другую работу,
к другой жизни?.. Значит, это живет в каждом
человеке, и нужно искать лучшего, тянуться к нему
мыслями и желаниями. Деревья и травы тянутся
к солнцу, к теплу, и только камни мертвы и не-
подвижны. Плохо лежать камнем на земле, нет от
него никому пользы, лучше быть деревом, зеле-
ным, шумящим, тянуться вершиною к небу, пить
соки земли и крепнуть, расти, давая прохладу и
тень.
Антошке радостно от этих мыслей, и когда он
думает так, то и труд кажется ему не тяжелым, и
шахта не пугает темнотой.
XIV.
Думал Антошка о лучшем, тянулся к нему, как
росток к солнцу, а что-то темное и злое, что бро-
дит по следам человека и ловит его в недобрую
минуту, подстерегло Антошку и бросило под ва-
гончик с углем.
Как это случилось, Антошка и сам толком не
мог сказать, но только в одной из галерей, на
крутом повороте, он попал под вагончик, который
гнали ему навстречу. Антошку сбило с ног, смяло,
ударило... От страшной боли у него помутилось
в голове, он потерял сознание.
Очнулся он в высокой светлой комнате, на кро-
вати у окна. Белый свет лился через двойную
раму, и больно было смотреть. Антошка отвер-
нулся от окна и увидел два ряда кроватей, по три
в ряд. Антошка догадался, что лежит в боль-
нице.
Что же случилось?.. Его ударило вагончиком,
сбило с ног, а больше он ничего не помнит.
В голове гудит, дергает, что-то давит. Ноет левая
нога. Антошка поднес руку к голове—голова обвя-
зана. Эге, стало быть, его хорошо стукнуло... А еще
что? Он приподнялся, заворочался—заныла спина.
Одна нога ничего, другая, как деревянная—не по-
вернешь.
Подошла девушка в белом платье, скромная на
вид, приветливая.
— Лежи, паренек, смирно,—сказала она.—Тебе
нельзя ворочаться.
«Должно- быть, меня здорово огрело»,—подумал
Антошка.
Он не чувствовал ни боли, ни жалости к себе.
Напротив, было даже как будто приятно. Он повел
еще раз глазами по комнате и понял, почему ему
так приятно. В комнате чисто, светло, уютно, кро-
вать мягкая, белая и одеяло теплое, мягкое. Он
никогда не лежал в такой горнице. И та барышня,
что к нему подходила, должно быть, душевная:
у нее добрые глаза и голос приятный, ласковый.
После темной, грязной шахты все это кажется
сказочным. Вот только в голове дергает, как-будто
кто-нибудь срывает там какие-то наросты, да нога
ноет, а то бы совсем хорошо.
Пришел доктор, наклонился к одному, к дру-
гому, посмотрел, поговорил—и всем стало как-
будто веселее, легче. У доктора удивительный
голос: бодрый, звонкий, говорит— словно здоровье
в тело вкладывает. И сам он здоровый, молодой,
бодрый: длинный нос, маленькая темная бородка,
веселые карие глаза. С ним фельдшер, серьезный
черный мужчина, борода с проседью, на носу очки;
смотрит поверх них, а снять не хочет.
Подошли к Антошке. Доктор смотрит весело,