кажутся серебряными в лунном свете. Там идет
ночная работа. Как кроты, роются в земле люди,
не видят ни дня, ни ночи... Там вот и тятька
Антошки—Аверьян. Ворочается где-нибудь в забое,
долбит кайлом пласт, и сыплются на него черным
дождем осколки угля... Тяжела, ты, доля шахтер-
ская, а работать надо! Работай или помирай
с голода, если работа в тягость... «Скверно жизнь
устроена,—думает Антошка.—Много в ней труд-
ного, горького, а радостей мало. Отчего нельзя
жить так, как живут птицы, как шумит ветер—
вольно, свободно? Что захотел—сделал, куда за-
хотел—полетел... Вон Михаила—он вольная птица.
Пойдет на Кавказ, а там дива такие, как в сказке.
А тут хоть бы на соляные шахты попасть, пора-
ботать в чистом да светлом. Вот выйду из боль-
ницы— опять в шахту, в темноту, гремучку гло-
тать, пылью осыпаться. Не хочется, и думать об
этом тошно. Лучше бы домой... Там теперь, вес-
ной, тоже дела много».
Так думает Антошка и не спит, смотрит в окно,
где месяц светит, где земля лежит в тихой весен-
ней дреме. Тревожит его эта красота. Не находит
он ей имени, а смотреть хорошо, и еще лучше
было бы выйти на простор из больницы...
И только, если кто-нибудь ворочался или сто-
нал в палате, Антошка отрывался от окна и ло-
жился. Засыпал не скоро, думы, как пчелы, шумели
в голове, и сны плелись яркие, пестрые, как цветы
на лугу, и казалось, что их посылает весна.
В светлые дни, когда за окнами играло солнце,
врываясь иногда яркими лучами в палату, всем
становилось как-то не по себе. Мало говорили
и думали о чем-то упорно и долго. Антошка заме-
чал, что и вся больница томится тогда чем-то невы-
сказанным. Приходила Софья Васильевна, по-
прежнему она приветлива и ласкова, весело гово-
рит с больными, но когда, случалось, подходила
к окну и смотрела на влажную, теплую, залитую
солнцем землю, лицо у нее становилось печальное,
усталое, резче обозначились черточки возле губ, и
вся она точно уходила мыслями куда-то далеко. И
Антошке казалось тогда, что больница для нее—
все равно, что шахта для него, Антошки,—тесно
и темно ей здесь, к другому душа тянется, луч-
шего ищет... А потом точно просыпалась, встря-
хивала легенько головой, как бы прогоняя тре-
вожные думы, и, подойдя к Антошке, говорила:
— Ну, что, скоро на выписку?
— Да, только нога вот... Ковыляет,— опасливо
говорил Антошка.
— Ничего, это пройдет, выходишься,—уте-
шала Сфья Васильевна.—Проси только, чтобы
тебя отец домой отправил.
— Я тоже так думаю, что мне лучше бы домой.
— Ну, конечно. Я вот скажу отцу, и доктор
скажет. Ишь, вылежался, как восковой стал. Куда
тебе в работу?
Антошка с благодарностью смотрел на Софью
Васильевну. Добрая она, спасибо ей. Если бы не
она—тоска заела бы тут. А то придет, поговорит,
засмеется— и точно огонек в душе засветит.
XVIII.
Прошли первые весенние праздники—теплый
Алексей и Благовещение. Уже зеленела земля,
отливала на солнце нежным изумрудом, и даль
звала и радовала светом, теплом и простором.
Как-то раз пришел в обычное время доктор
осмотрел Антошку ногу, заставил его пройти по
палате несколько раз и сказал:
— Ну, старик, сегодня мы тебя выпустим. Что
могли—сделали. Будешь немного прихрамывать,
да это со временем пройдет. Старайся не ходить
много месяц или два, пока нога не окрепнет. Иди
в приемную, там тебя выпишут.
Антошка с радостью принял эту весть. Надоело
ему в больнице, хотелось поскорее на волю, на
солнышко.
Он пошел в приемную, там фельдшер отметил
его по книге и выдал ему его старую одежонку.
Антошка переоделся, попрощался со всеми и, не
дождавшись обеда, вышел из больницы.
Как светло и радостно было кругом! Солнце
сверкало, пекло, ласково синело небо, пахло моло-
дой травкой, влажной землей. Пели жаворонки. За
больницей начиналась степь, уже зеленая, и жаво-
ронки звенели там, как колокольчики. Падали
серыми комьями на траву, точно обессилев от бле-
ска и песень, опять подымались и пели, пели...
Антошку опьяняло тепло, звуки и свет. Отойдя
немного от больницы, он остановился, поднял го-
лову, закрыл глаза и долго стоял так, чувствуя на
лице горячую ласку солнца, теплый, ароматный
ветерок.
Потом пошел дальше, прихрамывая. От яркого
света и воздуха кружилась голова, чувствовалась
слабость. Ноги заплетались, а душа горела жела-
нием двигаться, прыгать, лететь. Он побежал, но
с первых же шагов запутался и чуть не упал.
Мешала искалеченная нога. Казалась она чужой,
несвободной, тяжелой. Он почувствовал это болез-
ненно и остро только сейчас, когда так хотелось
бегать, прыгать, радоваться своему освобождению.
И Антошка притих, затуманился, подошел, ковы-
ляя, к камешку, лежавшему у дороги, и сел на
него.
— Стало быть, я калека,—вслух сказал он и
заплакал.
Жаль стало себя, своей прежней легкости, лов-
кости. Зачем его испортили, зачем? Прежде он мог
носиться, как ветер, едва касаясь земли, а теперь
вот и десяти шагов не пробежал, а ноги цепляются
и сил нет.
— Куда мне теперь, хромому?—шептал он.—
Что я буду делать и как жить?.. Как я домой пока-
жусь, хромоногий?.. Засмеют...
Было горько и больно на душе. И казалось ему,
что он уже не прежний Антошка, здоровый и без-
заботный:—тот Антошка остался где-то в шахте,
в больнице, в казарме, разошелся по руднику, как
дым,— а другой, замученный и усталый, который
знает уже, что такое тяжелый труд, болезнь, горе,
всякие невзгоды в жизни...
— Это все шахта, шахта,—с горечью шептал
он, качая головой.
С бугорка видны землянки, казармы и черное
здание шахты с высокой трубой, выпускающей
клубы дыма. Слышно, как постукивает машина
и белые струйки пара сверлят воздух, блестя на
солнце. Шевелятся люди... Бежит по рельсам ма-
ленький паровоз, таща за собой длинную нитку
красных вагонов... Сейчас их нагрузят углем
и повезут куда-то далеко...
Стучит, дымится шахта, кажется издали спо-
койной, красивой, а отняла у Антошки здоровье,
испортила его. И сколько она портит людей— счету
нет. Одни, как Антошка, выходились, ожили, по-
шли опять в дело, а других отнесли в степь—вон
на тот бугорок с крестиками, что виднеется за
больницей...
Пели жаворонки, синело и улыбалось небо,
плыли в воздухе теплые запахи земли, но это уже
не радовало Антошку. Он посидел на камне, пого-
ревал втихомолку и пошел, ковыляя, на рудник.
XIX.
В казарме Антошку встретили так, точно он
пролежал в больнице не месяц, а год. Обрадова-
лись, а потом вслед и опечалились— слишком уже
невеселый, заморенный вид был у Антошки.
— Бедняжечка!—всплеснула руками Бвфросп-
ния. — Как тебя там залечили! Кожа да кости...
Еще и хромуляет.
Она отвернулась, вытерла фартуком глаза и тут
же напустилась на Аверьяна, который в это время
был в казарме.
— Перевели мальчика, калекой сделали. Надо
было тебе его сюда приводить? Вот теперь и будет
всю жизнь хромулять. Сами себя губят и других
за собой тянут. Как на него теперь мать глядеть
будет?..
Аверьян чесал голову и оправдывался не-
складно:
— Что ж, с кем не бывает... Хотелось, как
лучше... Так вышло.
— Хоть теперь-то уж не пускай его в шахту,—