не унималась Евфросинья.
— Да, теперь ему туда не след. Пускай тут
пока. А там посмотрим...
Антошка стоял невеселый затуманеный. Что
с него теперь, какой толк? Все жалеют, но эта
жалость, как камень на душе,—не облегчает,
а только давит...
С неделю Антошка оставался без дела, отдыхал.
Ходил по руднику, на станцию, где смотрел на
поезда, к больнице—навестить своих, знакомых,
грелся на солнышке, валялся, где сухо было, на
зеленой травке... Видел своих приятелей—Голо-
вана, Дырявого, Гунькина и других, но, встретив-
шись с ними раза два, почувствовал, что он уже
им не товарищ. Они здоровые, быстроногие.
Стоят, балагурят, а потом вдруг, как стая воро-
бьев, снялись и полетели, махая руками, как кры-
льями. Антошка, как подбитый, ковыляет за ними,
где уж—пеший конному не товарищ! Ребята
жалели Антошку, не затрагивали его, но и в этом
было что-то обидное. Ему нужна не жалость, а рав-
ные товарищеские отношения, а этого-то и нет.
И от всего этого Антошке стало скучно. Все
в работе, все знают свои часы труда и отдыха,
только он один без дела. В больнице месяц ле-
жал,—ничего не делал и тут зря болтается. Не при-
вык он так... Захотелось какой-нибудь работы
и еще больше захотелось домой. Там теперь весна
в самом начале, в поле повыезжали, хлеб сеют,
боронят. Мать там одна разрывается, дела много—
а от сестер какая помощь? Лучше всего поехать
бы ему домой.
Стал он просить отца:
— Отпусти домой, тятька, Там я в помощь
буду, а тут что? Одна скука.
И Евфросинья поддержала:
— Чего даром парня держать? Пускай домой
едет. Там возле матери скорее окрепнет.
Отец подумал и согласился. Вот только одного
пускать не охота. Надо подождать, может быть,
попутчик найдется.
Стали расспрашивать—не едет ли кто в Тулу,
но таких не нашлось. А тем временем Аверьян
сходил с Антошкой в рудничную контору, пред-
ставил от доктора свидетельство о том, что его
сын, Антон Пантелеев, 13 лет, получил поврежде-
ние ноги в шахте во время работы, что повлекло
уменьшение его трудоспособности,-— и стал про-
сить, чтобы выдали ему вознаграждение за увечье
сына. Требование было законное, и Антошке назна-
чили к выдаче восемьдесят рублей.
Повздыхал Аверьян, потолковался—хотел еще
выторговать хоть пятерку—и взял деньги. Мало
дали, нога дороже стоит, парня на всю жизнь
испортили, да что поделаешь? Не судиться же
с ними—пришлось согласиться.
XX.
В вербное воскресенье, вечером, Аверьян повел
Антошку на поезд. Евфросинья напекла на дорогу
пирожков, поцеловала Антошку, дала гривенник.
Проводила, как родного.
На станции купили билет. Поезд был прямой,
до самого места. Аверьян долго наставлял Антош-
ку, чтобы сидел в вагоне смирно, не выходил на
станциях, берег свою сумочку и деньги. Дал он
Антошке для дома десять рублей и велел спрятать
в сапог.
Ударил звонок, подошел поезд, Антошка с бью-
щимся сердцем вошел с отцом в вагон—большим
и важным делом казалась ему эта поездка. Выбрали
место возле окна, в уголке—в вагоне было сво-
бодно. Аверьян дал Антошке билет и на харчи
полтинник, потом заторопился и стал прощаться,
боясь, как бы и его не увезла машина.
— Ну, прощай, сынок, кланяйся мамке и всему
дому. Ждите меня на Троицу,—говорил он торо-
пливо.
— Прощай, тятька. Будь здоров!
Поцеловались. У Антошки навернулись слезы.
Аверья.н перекрестил сына и вышел.
Антошка припал к окну. Отец шел по плат-
форме, глядя на окна, и остановился против окна,
где белел расплюснутый Антошкин нос. И когда
между Антошкой и отцом стало стекло вагона,
у Антошки шевельнулось в груди что-то мягкое,
теплое, и ему показалось, что он не так попро-
щался с отцом—надо было сердечнее, теплее. Он
закивал головой и заморгал глазами, стараясь
удержать слезы. Аверьян тоже кивнул ему головой
и улыбнулся.
Ударили один за другим два звонка. Паровоз
свистнул, засюрчал кондуктор, поезд сдвинулся
и поплыл по рельсам.
— Прощай, тятька,—шептал Антошка, при-
льнув к стеклу.
Аверьян сделал несколько шагов по платформе
за поездом, потом остановился и сейчас же исчез.
Исчезла и станция. Поезд, погремев на стрелках,
шел уже ровно, быстро, чуть-чуть покачивая
вагоны.
На склоне показался рудник. Весь он залит
красными лучами заката, стекла пылают, как жар,
розовыми клубами подымается из труб дым.
Вон та казарма, где жил Антошка. Кто-то стоит
у дверей и смотрит на поезд. Кажется, Евфро-
синья... машет платком... И Антошка шепчет ей:
— Прощай, прощай!
Прошла перед глазами шахта. Черная труба
стоит, как сторож, оберегающий вход в подземное
царство; дым валит из нее грязный, багровый
в лучах заката. Антошка смотрит на здание шахты
и думает: «Там, под землей, дядя Иван и его бед-
ные полуслепые коняги. Не попрощался он с ними,
не успел...»
И Антошка шепчет, посылая свои слова в глу-
бину земли:
— Прощайте, прощайте!..
Вот и больница—большой серый дом, каменная
ограда и часовенька на углу. Окна горят так, что
больно смотреть... Вон то окно, возле которого
лежал Антошка.... Кто-то лежит теперь на его
месте?.. Во дворе стоит сторож Михей, приложил
руку к глазам и смотрит на поезд... Там, где-то
и Софья Васильевна. Увидать бы ее напоследок...
Прощай, душа простая, добрая!.. И.вы, хворенькие,
прощайте!..
Антошка смотрит, долго, внимательно на боль-
ницу, на рудник, и что-то непонятное подымается
у него в душе. Он так рвался отсюда, хотел поско-
рее уехать, а теперь вдруг все стало ему близким,
родным. Забылись труд, темнота, увечье, все тяже-
лое и темное, что он испытал на шахте, и осталось
только то, что давало отраду, успокоение— люди,
которых он видел там, речи, которые слышал от
них. И стало жаль их, этих людей, их темной тру-
довой жизни, с которой слилась в одно трудовое
течение и его маленькая, едва только начавшаяся
жизнь.
Поезд влетел в выемку, и рудник исчез, точно
его и не было. А потом крутой поворот в сто-
рону—и поезд очутился в степи, бугристой и тем-
ной, закрытой уже тенями 'вечера.
Солнце поблестело огненными краями и ушло
за степные бугры. Загорелась и поплыла по небу
алая заря. Даль окрасилась в нежно-розовые цвета,
и маленькие тучки, затерявшиеся в небесной
пустыне, загорелись пурпуром и позолотой.
Поезд бежит, постукивает легко, беззаботно,
точно ему весело бежать в светлые весенние су-
мерки среди широкой степи, а у Антошки тихо-
тихо щемит сердце. Мысли бегут, обгоняют
машину, тревожат душу,— и жаль ему чего-то,
и радостно.
Антошка вспомнил свой приезд на шахты пол-
года тому назад.
Каким он был тогда глупым, ничего не пони-
мающим, боязливым. Все казалось ему таким труд-
ным, непонятным, опасным. А теперь он точно
переродился, смотрит на все другими глазами
и совсем другим возвращается домой. Ему каза-
лось, что он прожил на руднике не зиму, а три-
четыре года—так много он видел, так много испы-
тал...
«Теперь, после шахты, меня уже ничем не запу-
гаешь»,—улыбнулся Антошка, и у него шевельну-
лось смелое, горделивое чувство. Стало быть,
даром ничего не пропадает, думал он. Жизнь в са-
мом деле, учит. Хорошее и плохое, легкое и тяже-