Днепра. Движутся обозы, скачет конница, стеной
идет пехота.
Но над Днепром висела сизая мгла, и по ту
сторону не видно было ничего. Только город
шумел глухо, тревожно, пряча в тумане свои очер-
тания.
Андрейка постоял, посмотрел и пошел домой,
не зная— верить, или не верить тому, что говорят.
Отец пришел поздно вечером. И опять, как
и третьего дня, лицо у него было особенное.
Андрейка нетерпеливо уставился на него, ожидая,
что он скажет.
Отец обвел глазами комнату, посмотрел на
мать и сказал:
— Завтра начинаем забастовку. Требуем вла-
сти Советов. Не захотят— будем биться.
— А большевики уже пришли? — спросил
Андрейка.
— За городом стоят. Целая армия—пехота,
конница, артиллерия. Пусть-ка сунутся гайдамаки.
«Значит, правда»,—подумал Андрейка, и опять
ему представилось огромное воинство, обложив-
шее со всех сторон город.
— Нужно запасти воды, ■ Даша, — говорил
отец,— мука у нас есть?
— Немножко.
— Ну и ладно. Хлеба, может, совсем не будет
эти дни.
Мать смотрела на огонек лампы, лицо у нее
было блеклое, печальное.
— И как мы обернемся,— вырвалось у нее.
— Ничего,— бодро сказал отец,— лучше потер-
петь, да добиться своего. Правда, Андрей?
У Андрейки даже лицо покраснело оттого, что
отец обратился к нему, как к большому, и он ото-
звался радостно и твердо:
—Правда.
7.
Утром Андрейка выбежал на улицу и его пора-
зила небывалая тишина.
Серая муть стояла над городом, заволакивая
улицы, дома, и в этой мути как будто утонуло все
живое. Не слышно было гуденья трамваев, не
слышно было свистков, гудков, стука и лязга на
вокзале. Город замер, точно задохнулся в тумане.
«Это забастовка»,—подумал Андрейка.
Он пошел по улице. Редко попадались прохо-
жие, шли они торопливо, появляясь и исчезая во
мгле.
Вот и большая проезжая улица, подымающаяся
от вокзала в город. Здесь всегда было много из-
возчиков, они гремели пролетками по обледенелой
мостовой, а сегодня тихо, пусто не было даже про-
И еще новость. Закрыты магазины, замки
висят на дверях, только мелкие лавченки торгуют,
но и у них чуть приоткрыты двери, точно глаза
у перепуганного человека.
Послышалось цоканье копыт по мостовой. Про-
скакал отряд гайдамаков, за спинами винтовки,
лица свирепые, шапки надвинуты на глаза.
И не успел проводить их глазами Андрейка, как
показались солдаты. Шли они безмолвно, тесными
рядами, отбивая четко шаг, а лица были сумрач-
ные, серые.
Куда они идут?—думал Андрейка.—Ловить за-
бастовщиков? Но как их поймать, когда они бро-
сили работу и разбежались кто куда...
Встретилась женщина с ведрами. Она несла
воду, шла и бормотала:
— И что это делается? И когда этому конец
будет? Ни воды, ни хлеба...
Из дверей лавченки выглянула старая еврейка
и спросила у женщины:
— Где воду брала?
— А вон там, по бульвару, дом большой на-
право, колодезь во дворе...
— Всем дают?
— Всем за деньги. Да очередь такая, что и не
переждешь. И что это делается?
Женщины заговорили тихо, а Андрейка свер-
нул в переулок и, пройдя немного, увидел толпу.
Она стояла на улице и во дворе около большого
дома с колоннами и стеклянным куполом. Тут
были и солдаты, и гайдамаки, и студенты, и жен-
щины.
На верхней ступеньке между колоннами стоял
маленький старичек в очках, с длинной седой бо-
родой, похожий на учителя, и что-то говорил по-
украински, размахивая руками.
Андрейка плохо слышал и мало понимал, но
по отдельным словам догадывался, что седенький
человечек говорит о том, что нужно бороться с
большевиками.
Временами толпа глухо гудела и слышались
выкрики:
— К борьбе, к борьбе!
И когда раздавались эти выкрики, маленький
человечек еще сильнее тряс бородой и размахивал
руками.
Кончил он выкриком:
— К оружию!
И толпа долго повторяла его слова, грозя
кому-то кулаками:
— К оружию! к оружию!
А потом стали расходиться с песнями.
Андрейка смотрел и думал:
— Неужто все эти люди, и даже женщины,
пойдут воевать с большевиками? Да они, поди, и
стрелять не умеют, а кричат—«до збро'!»
И ему стало весело, как бывает иногда, когда
ожидаешь увидеть что-нибудь страшное, а видишь
смешное.
Андрейка выбрался из толпы и побежал впри-
прыжку по пустым улицам.
«Расскажу тятьке,—думал он дорогой,—тоже
будет смеяться».
Дома его встретила мать, заплаканная, убитая.
— И где ты бегаешь,—с упреком сказала она.—
Тут у нас...
И поперхнулась слезами.
— Что такое? — вымолвил, побледнев, Анд-
рейка.
— Отца гайдамаки взяли.
Андрейка заморгал часто-часто глазами, как-
будто не мог сразу понять того, что случилось.
Потом, как пришибленный, опустился на скамейку
и заплакал.
8.
Грозные наступили дни.
Об'явили осадное положение. Город замер.
Позакрывались магазины, кавьярни, столовые. Не
ходили трамваи. Нарядные улицы опустели. Дви-
гались только отряды добровольцев и гайдамак,
да пробирались торопливо женщины с ведрами и
корзинами—за водой и хлебом.
По вечерам было жутко.
Электрическая станция бастовала и тьма была
на улицах и в домах. Бродили в темноте шайки
налетчиков, врывались в дома и под видом обыс-
ков грабили квартиры. Отряды гайдамак тоже
рыскали по городу с обысками и тоже грабили.
И жители не знали, кого больше бояться — налет-
чиков или гайдамак.
У Щербаковых было сумрачно и тоскливо.
Плакала мать. Ей трудно было ходить, едва пере-
двигала ноги. Вздыхала и причитала бабушка, не
понимая, что делается вокруг нее и зачем все
это—война, революция, гайдамаки и большевики.
Только Андрейка крепился. Больно было думать
об отце. Где он теперь, жив ли? Может его уже
убили гайдамаки.
Но когда мать говорила, глотая слезы:
— Не вернется. Убьют его там...
Андрейка упрямо твердил свое:
— Вернется. Большевики придут и освободят.
— Много ты знаешь,—качала головой мать.
— Да уж знаю. Говорили мне. Их в тюрьму
сажают. Битком тюрьма набита... При случае и
убечь можно.
Андрейке только сейчас пришло в голову, что
можно убежать из тюрьмы, и он сразу поверил
этому и даже повеселел.
— Теперь по ночам темь,—вслух рассуждал
он,—выскользнул, и айда. Ищи потом... Вот так,
гляди, будем сидеть, а в окошечко тут-тук. И вхо-
дит тятенька.
— Ты выдумаешь,— сказала мать. И стала спо-
койнее. Как будто и она поверила, что это может
случиться.
Второй уже день шла забастовка. В лавках не
давали хлеба. Воду приходилось носить издалека.
Мать не могла стоять в очередях, и Андрейка
носил воду, пригибаясь под тяжестью ведер, на-
ведывался в хлебные лавки, где перед закрытыми
дверями стояли длинные хвосты. Никто не знал,
когда будут давать хлеб и будут ли давать, но
стояли, боясь потерять очередь.
Ветер свистел вдоль улицы, было холодно и
пустынно, хмурость лежала на озябших лицах,
бранчливы были разговоры.
Андрейка слушал, о чем гудит очередь, и видно
было, что все ждут какого-нибудь конца.
Часто, простояв пять-шесть часов, уходили ни
с чем,—лавки так и не отпирались,— и слышались
слова, в которых таилось отчаяние: