над городом.
— Глянь, генерал,— шепнул Андрейка това-
рищам.
— Где?
— А вон в уголку прячется. И еще с ним двое.
Ребята с удивлением увидели в дальнем углу,
среди рухляди, трех военных.
Один из них, старый, толстый, с отвислыми
щеками, сидел на опрокинутом боченке, тупо уста-
вившись себе под ноги.
Другой, помоложе, в русой бородке, при-
ткнулся к спинке сломанной железной кровати.
А третий, совсем молоденький, в новенькой ши-
нели, стоял возле них, опершись на груду ящиков,
лежавших в углу. Он беспокойно бегал глазами по
подвалу и пощипывал маленькие черные усики.
— Чего они тут?— спросил Петька.
— Спасаются,—с усмешкой сказал Еремка.
Андрейка сморщил презрительно губы и про-
молвил:
— Вот так вояки.
Опять бабахнул где-то близко снаряд. Дрожь
пробежала по подвалу. У генерала задвигались
скулы. Молоденький офицерик еще плотнее при-
жался к ящикам.
Ребятам стало скучно в темноте среди безмолв-
ных, перепуганных людей. Андрейка обернулся
к товарищам и сказал:
— Пойдем. Чего тут?
И ребята двинулись дружной стайкой к дверям.
— Куда вы?—остановил их какой-то мужчина.
— На улицу,— сказал Гаврик.
— Обалдели вы, что-ли? Там стреляют.
— А что-ж нам до утра тут сидеть?
Вылезли со смехом из подвала. Грохали пушки,
но пулеметной трескотни 'уже «е было. На улице
по-прежнему было пустынно. Редкие прохожие
влипались в стены, прячась от снарядов.
Ребята побежали вдоль домов, пригибаясь
к земле, когда над головами вжикали шрапнели.
И выбрались глухими переулками к спуску.
16.
Дни и ночи сплетались в один грохочущий
круг, и таких кругов проплыло уже восемь.
А борьба все продолжалась. Заднепровье громило
город, осыпая его снарядами; город откликался
гайдамацкими г ар мотами на заднепровский рев,
и все слабее были его удары.
По ночам на улицах все чаще вспыхивали
летучие бои. Трещали ружья, цокали пулеметы,
лопались ручные гранаты. И все казалось, что
кто-то хрякает человечьи головы о мостовую
и токмачет их в пустой бадье.
У Щербаковых кончилась мука, не было хлеба.
Лавки на окраинах были закрыты. И только
в центре кое-где выдавали хлеб.
Целый день Щербаковы просидели без хлеба.
В обед похлебали горячей воды, жиденько запра-
вленной отрубями.
К вечеру стало подводить животы. Танька ску-
лила, уткнувшись в угол.
Андрейка сидел скучный. Что-то перекатыва-
лось в пустом животе, подступая тошнотой к горлу.
Наконец, он не выдержал.
— Мать.
—■ Чего тебе?
— Я пойду за хлебом.
— Куда?
— На Крещатик, там, говорят, дают.
— Ну да, чтоб голову оторвало.
— А что-ж, голодным сидеть?
— Потерпим.
— Вон -Танька ревет.
Мать ничего не сказала, только отвернулась
и вытерла слезы.
«Пойду», упрямо подумал Андрейка.
Возле кровати, на полочке, лежали талоны.
Андрейка тихонько сунул их в карман и незаметно
выскользнул во двор.
Было под вечер. Серая муть лежала над горо-
дом и только на западе проступал блеклый про-
стуженный румянец. Улицы были сумрачно-
пустынны, низкими казались дома. Как будто при-
жимались они к земле, спасаясь от грохота, от
ударов.
Андрейка бежит. Жутко на пустых улицах.
Люди или тени жмутся кое-где у стен? Гукают
пушки. Небо покраснело там, где спряталось
в мутно-серой мгле солнце, и еще в двух-трех
местах от пожаров.
Вот и Крещатик. Высокие, мертвые дома. Смот-
рят слепыми окнами, и нигде ни огонька, ни лица
человеческого.
По одну сторону длинная вереница людей
жмется к стенам. Андрейка подбежал и спросил
у крайнего:
— За хлебом?
— Да,—шевельнулись губы. А лицо неподвиж-
ное и куда-то провалились глаза.
Стал в очередь, прижался к соседу и замер.
А улица жила грозной и жуткой жизнью.
Сгущались сумерки, мутно-серое небо побагро-
вело. Заря ли это или зарева пожаров—трудно
было сказать. Кругом грохот, треск, громыханье.
Кажется, будто валятся дома, падают на мостовую
камни, гремит железо крыш, подобно грому...
Где-то совсем близко рвется шрапнель.
— Взжжж... бах.
И эхо мертвых домов откликается гулко:
— Б а- бах.
Невдалеке—перестрелка. Слышно, как цокает
пулемет, посвистывают и бьются о стены пули.
И люди, стоящие у стен, слыша это посвистыва-
ние, теснее прижимаются к дверям и окнам.
Каким большим и тяжелым кажется сам себе
каждый. Эти руки, ноги, плечи, голова... Вытя-
нуться бы в ниточку, прилипнуть паутиной
к стене—и стоять...
— Взжж... бах.
Совсем близко. Зыбь бежит по очереди, теснее
прижимаются друг к другу, и каждый думает
с тоской:
—- Скоро ли откроют?
Андрейка оглянулся. За ним вытянулся длин-
ный, черный хвост. Мужчины, женщины, дети.
Голодные, испуганные стянулись сюда за хлебом.
Вот пробежала по рядам волна:
— Открыли.
Сгрудились еще теснее. Продвинулись немного
вперед. И стало как будто легче.
А улица, как и прежде, в грохоте, в пальбе,
в зареве пожаров, в клубах дыма, подымающегося
из за домов.
Бежит, сломя голову, автомобиль.
— Стой!—кричит на углу охрана.
Автомобиль мчится дальше. Вслед ему гремят
выстрелы. Шаг за шагом все ближе к дверям, все
теснее жмутся друг к другу. Из лавки уже несут
горячий хлеб. Запах его щекочет ноздри. Смот-
рят на счастливчиков и думают:
— Хватит ли всем?
Грохот по мостовой. Бегут, рявкая, броневики.
Один, другой, третий. Слепые, серые, в стальных
чехлах, с выпяченными дулами.
Опять где-то близко затрещали пулеметы.
Заныли, защелкали пули. И опять зыбь бежит по
очереди. Страшно.
И вот Андрейка уже в лавке. Смотрит на
полки—хлеб еще есть. Отлегло от сердца.
Дает талоны и получает круглый двухфунтовый
хлебец. Радость заливает его с головы до ног.
Выбрался из толпы и пустился бегом по ули-
цам. Кругом все громыхает, жужжит, посвисты-
вает, дымные зарева лижут небо. Но все это оста-
лось как будто позади, и Андрейка не думает об
этом. В руках у него хлебец, доставшийся ему так
дорого, он прячет его под полой пальтишка
и бежит дальше.
Вот и дом. Вбежал в комнату, красный, взбу-
дораженный.
Мать так и кинулась к нему.
— Где ты был? '
Андрейка молча достал из-под полы хлебец
и протянул его матери.
— Это ты за хлебом бегал?
— Да.
Хотела побранить, но как бранить, если в доме
ни крошки.
Посмотрела на хлебец, потом на Андрейку
и с затуманенными глазами взяла в руки Андрей-
кину голову и поцеловала.
17.
Хлеба хватило только на вечер и на утро.
Сели и стали думать, что делать дальше? Еще не
один день, может быть, будет война, а в доме ни
муки, ни денег, ни картошки, ни даже отрубей.
— Что будем делать?— говорила мать и смот-
рела на Андрейку так, словно он и в самом деле
мог чем-нибудь помочь.
Андрейка сидел, сморщив лоб,—хотелось про-
думать что-нибудь.
И вдруг он вспомнил.
— Мать, а если в комитет пойти?
— В комитет? — отозвалась мать.—Отец гово-
рил про комитет.
— Да кто пойдет?
— Я пойду,—твердо сказал Андрейка.
— Что же ты можешь там сказать?
— Все скажу—как живем, бедствуем... Я пойду.
Пушки сегодня стреляли редко, и мать согла-
силась: