– Ах, перестаньте, лорд Говард. Мне отлично понятно желание такого трезво мыслящего и умудрённого, как это принято называть, опытом, мужчины, разобраться в причинах. Произошедшего. И я не вижу смысла что-либо скрывать от вас – пусть это не только факты, но и мои домыслы. Как вы, наверное, обратили внимание, после четырёх полноценно прочувствованных мной смертей, моё мировоззрение несколько… Изменилось.
И я теперь совсем иначе воспринимаю жизнь. Во всех её проявлениях. Что важно, и что несущественно. Что допустимо, а что – нет.
И иначе отношусь к тем вопросам, что раньше вызвали бы у меня гнев или возмущение. Их неуместностью, или нетактичностью. А кроме того…
А кроме того, мы сейчас говорим о тех изменениях, что произошли с характером и личностью нашего короля. И обсуждаем не более и не менее, как вопрос – достойна ли такая, подправленная Машиной и любовницей, то есть – и физически и нравственно! – личность, управлять королевством.
Ведь это – и наше с вами королевство! И здесь между нами, милорд Главнокомандующий, не должно быть недомолвок, сомнений или подозрений. Я знаю, что вы очень умны. И наблюдательны. – она подняла руку, пресекая его попытки что-то на это замечание возразить, – И вы сразу почувствовали бы здесь, вот этим, – она положила руку ему на сердце, – если б я сказала вам неправду. Или позволила себе выдумать что-либо такое, чего бы не случилось на самом деле.
– Я уже сказал, ваше Величество, что верю вам. – он смотрел ей прямо в глаза.
– Да, сказали, лорд Говард. Но одно дело – согласиться разумом, – она указала глазами на его каску, – А другое – прочувствовать здесь. – руку с его сердца она убирать не спешила. Потому что ощущала его частое и беспокойное биение даже сквозь толстую материю камзола. Взволновала, стало быть, она достойнейшего ветерана своим рассказом. Если назвать это состояние столь мягким словом. Только бы не случилось у него удара…
– Я… – лицо лорда Говарда вспыхнуло, затем побледнело, словно ей и правда удалось воочию показать ему картину своих страданий, и она скорее почувствовала, чем увидела это в кромешной тьме беззвёздной ночи, – Думаю, что прочувствовал, ваше Величество. И могу вам сказать следующее.
Наш монарх проявил себя недостойным этого высокого звания человеком. Вернее – не человеком, а – чудовищем!
Когда помазанник Божий идёт против своего народа, своих детей, королевы, чести, совести, и потворствует, или сам совершает гнусные преступления, подавая этим отвратительнейший пример своим подданным, и давая материал для пересудов и гнусных толков всему миру, он не достоин сидеть на троне. И должен быть низложен!
Ваше Величество. Вы можете полностью мной располагать. И рассчитывать на всемерную поддержку – как мою, так и вверенного мне воинского контингента!
Что бы там ни придумал и постановил Конклав – вы – моя законная королева.
Она закусила губу, но одинокая слеза всё же снова скатилась по щеке, застывая на остывшей коже в узкую блестящую дорожку. Совладать с голосом было легче, и он почти не дрожал, когда она сказала:
– Я благодарна вам, лорд Говард. Вы – настоящий патриот и достойнейший Главнокомандующий. Тот человек, на которого Государство, униженная королева, и наследники трона могут рассчитывать в трудные для них минуты!
– Я всецело в распоряжении вашего Величества! Приказывайте!
– Отлично. Вот мой первый приказ: спустимся вниз, и для начала отогреемся! А то я уже ни ног ни рук не чувствую!
Когда они уже подошли к люку, ведущему вниз, и её Величество уже приняло поданную лордом Главнокомандующим руку, она всё же не удержалась:
– Скажите, лорд Говард… Почему вы сказали, что леди Маргарет вам сразу не понравилась?
Лорд Говард не колебался ни секунды:
– Потому что она – рыжая. И это её натуральный цвет, не крашенный. А рыжие женщины – они все себе на уме. Ну, или – ведьмы.
Леди Наине удалось удержать рот от того, чтоб он открылся.
Если столь высокородный, столь много повидавший, и достаточно прагматичный мужчина подвержен нелепым простолюдинским суевериям – пускай себе!
Пока он толкует эти суеверия в её пользу.
На четвёртый день после отбытия роты капитана Долдера леди Рашель забеспокоилась по-настоящему. Лёжа в не столь удобной, как в почти родном Клауде постели, и глядя, как в окнах прорисовывается серый зимний рассвет, она даже начала кусать губы.
Потому что ещё большие основания для беспокойства вызывал тот факт, что так и не вернулся с ответом курьер, посланный вчера с приказом к лорду Главнокомандующему. Проявилось её беспокойство в том, что она наконец разбудила того, кто делил с ней ложе – весьма чувствительным тычком остренького локтя в бок: