— Ого! Кажется, узнал наконец–то, — сказал в трубку генерал Роговцев. — Нонна, кончаем разговор, а то наш любимый Костя снова, будто нерушимая скала, закаменеет… — И к Косте: — Узнал?
— Узнал, товарищ генерал — майор! — заулыбался Константин.
— Ты садись, — предложил Роговцев, — Вот не знаю, когда ты в последний раз видел отца?
Калина пристроился к краю стола. Заметил две папки — одну с обычным названием «Личное дело» и надписью от руки «Калины Константина Васильевича», другую с криптонимом «Историк».
— В тридцать шестом году, — ответил.
— Да, именно тогда мы с ним отбыли в Испанию. А последний раз я видел его в сороковом году, интернированного французами в Алжире как подданного «третьего рейха».
Калина понял, что Роговцев дает ему возможность прийти в себя, обвыкнуть и даже своим мимолетным воспоминанием подтвердил, что так оно и было, ибо из Алжира коммунист, боец тельмановского батальона Хартлинг не вернулся.
— А как мать?
— Не знаю. Поехала летом сорок первого года на Винничину к сестре в деревню отдохнуть. Там сейчас немцы…
— Невесело… А сам как? Ранение беспокоит?
— Да я уже совершенно здоров!
— Ну, еще не совсем, лицо вон бледное… Палку свою, наверное, в приемной оставил?
— Бледный, потому что мало бываю на воздухе. На палку опираюсь, так как мало двигаюсь. А выстругал ее для развлечения. Все бока в госпитале отлежал.
Калина понимал, что попал к Роговцеву не случайно, как не случайно на столе оказались две папки — его «личная» й. другая, пока что таинственная, с мало о чем говорящим криптонимом «Историк». Хотя, если подумать… Ведь он, Калина, закончил исторический факультет Московского университета и в последний мирный год, цветущей весной, защитил кандидатскую диссертацию.
Роговцев положил свою тяжелую ладонь на папку с криптонимом и сказал:
— Возникла ситуация — до зарезу нужен наш человек, чтобы и молод был, и в истории разбирался, ну и на немца был похож. Работа в таких случаях — сам знаешь… Наконец кладут мне на стол личное дело. «Вот, говорят, лучшего не найти!» Это значит, тебя, Костя, так высоко аттестуют… А я еще и не знаю, о ком речь идет. Раскрываю дело, гляжу на фото и восклицаю: «Так это же он!» А ребята перепугались, что их труд насмарку пошел: раз, мол, генерал узнал, значит… «Кто же он?» — спрашивают дрожащими голосочками. Я им и втолковываю: «Сын коминтерновца Хартлинга, моего боевого товарища!» Ну, на лицах ребят — прямо Первомай…
— В самом деле похож? — тоже удивился Калина.
— Ясное дело, не две капли воды, но сходство есть. У вас одинаковый североевропейский тип лица. На улице можно спутать. А впрочем, сам взгляни, что в этой папке, — и генерал подвинул ее к Калине. — Даже военные звания у вас совпадают, — пошутил Роговцев, — он — немецкий гауптман, ты — советский капитан.
Прежде всего — фото. Верно, не две капли, но если надменно вскинуть подбородок и напустить на лицо спеси, в сумерках не различишь. «В сумерках, а разглядывать будут днем…» Специальность — историк, воспитанник Берлинского университета. Фамилия Шеер.
А генерал, глядя на сына, думал про отца, про того Хартлинга, рабочего — металлиста из Гамбурга, который в первый же год гражданской войны с оружием в руках стал на защиту пролетарской революции в России, а после войны женился на чернобровой, ясноглазой девушке Василине. Отцовская судьба была переменчива, и сыну дали фамилию матери — Калина. Костику не исполнилось еще и года, когда родители выехали в Германию как «беженцы из большевистского плена», а фактически — на партийную работу. Он был верным сыном рабочего класса Германии, надежным и испытанным функционером самого Тэдди, несгибаемого Эрнста Тельмана. Тэдди и послал в 1930 году Хартлинга снова в Страну Советов, на партийную учебу. Вернуться в Германию не пришлось — к власти пришли фашисты. Первый фронт борьбы с коричневой чумой пролег по опаленной солнцем земле Испании, и немецкий коммунист Хартлинг грудью защищал Республику в передовых окопах.
Однажды на мадридской улице, когда Республику душили враги, когда последние батальоны, отстреливаясь, уходили на восток, возле Роговцева остановилась машина. За рулем сидел Хартлинг. «Брат, — сказал он, — за мной гонятся… Возьми пакет, в нем документы о преступлениях немецких фашистов… Передай руководству Коминтерна… И еще — Костя! Не оставь его, будь ему отцом, если что… Прощай, брат!» И машина рванулась по пылающей улице. А в Москве до сих пор Хартлинга — отца ждет орден Красного Знамени.
И сейчас генерал ощутил, как трудно ему быть с сыном побратима, возможно уже погибшего, с сыном, которого он сам отправляет в тыл врага на смертельно опасное дело. Не почудится ли ему голос, пусть даже в тревожном сне, голос, что будет рвать ему сердце: «Я просил тебя, брат, сберечь сына, а ты не сберег…»
— Костя, сколько тебе исполнилось лет, когда ты возвратился в Советский Союз?
— Двенадцать.
— Двенадцать лет ты жил среди немцев, говорил на их языке…
— Да, мне больше пришлось изучать русский.
— В сороковом году ты находился как научный работник в Германии. Хорошо знаешь Берлин?
— Думаю, неплохо. Все–таки год стажировался в непоседливом студенческом окружении. — И, минуту поколебавшись, Калина отважился спросить: — Неужели Берлин?
— Э, нет, Костя, наоборот — из Берлина…
— Понимаю, — задумчиво проговорил Калина, — но сумею ли? Я ведь военный ровно столько, сколько длится война…
— Ты разведчик, Костя. Кроме того, знание истории, владение немецким почти с рождения — все это твои плюсы. А опыт работы среди врагов в ближнем тылу? Знаю: тебе уже приходилось надевать форму вражеского офицера…
Генералу было известно, что Калина находился с оперативно — чекистской группой в тылу немецко — фашистских войск, где проводил разведывательно — подрывную деятельность против врага, пока немецкая контрразведка не напала на его след и не начала преследовать группу. Выход был один — перейти линию фронта.
Во время боя, который завязали советские войска, обеспечивая переход группы, Калина был ранен. Но все это уже позади, и сейчас генерал готовил Калину для выполнения нового задания.
— Кстати, — заметил генерал, — Шеер, по сути, тоже гражданский человек, военную форму надел лишь два месяца тому назад. Звание гауптмана — чисто символическое, согласно его положению. Оно имеет исключительно вспомогательную функцию — дать возможность свободно и на равных чувствовать себя среди военных. Поэтому оно не очень высокое, но и не маленькое. Можно сказать — рассчитанное. Понял? Шееру необязательно знание воинско — академических тонкостей, его, скажем, гражданская манера поведения — оправданна, поэтому о каких–то там особых требованиях к нему согласно уставу не может быть и речи. Другое дело — профессиональные знания, научные. А они–то у тебя есть.
— И все же необходима подготовка.
— Безусловно. И она будет. Теперь перейдем конкретно к делу. На Шеера партизаны напали случайно трое суток тому назад — охотились на штабистов. В ту же ночь удалось перебросить его к нам. Сегодня утром он уже заговорил.
— Быстро, — скептически прищурился Калина. — И что же, правду говорит?
— Что можно, немедленно сверяем. Складывается впечатление, что говорит правду.
— Всю правду? — недоверчиво переспросил Калина.
— Кажется, не скрывает ничего. Но ты сам с завтрашнего дня будешь с ним беседовать. Тогда и убедишься.
— Допустим — говорит правду. Только правду, и ничего, кроме правды. Но как вам это удалось за такой короткий срок? Все–таки он птица не простого полета.
— А, вон ты о чем! — рассмеялся генерал. — Это все психологические эксперименты твоего сегодняшнего опекуна — майора Тамбулиди. Он этого Шеера два дня возил на массовые митинги в Орджоникидзе и Грозный, Малгобек и Беслан, довез даже до Кизляра. Шеер — типичный продукт интеллектуальной фашистской муштры, но, к счастью, оказался человеком объективным, мыслящим, с головой на плечах. Он осознал, что война для него закончилась раз и навсегда, а конец «тысячелетнего рейха» — дело «исторически минимального времени». Это его слова. Больше всего его поразила упрямая осада военкоматов подростками, которым еще не пришел срок идти в армию… Одним словом, он начал разговаривать!