Глава 44
Я просыпаюсь вся в поту, задыхаясь, сжимая пальцами спальный мешок. Еще один кошмар. Я смотрю в непроглядную тьму над головой. Возникает желание порезаться, но я сопротивляюсь ему. Я делаю длинные, медленные, ровные вдохи.
Я меняюсь. Я хочу перемен, хочу этой изменчивой, туманной идеи в моей голове о том, кем могу стать. Другой, лучше, чем я есть сейчас, кем-то преобразившимся. Я хочу этого. Мне это нужно. Так сильно, что желание гудит в моей крови, проникает сквозь кожу, кальцинирует мои кости.
Но часть меня все еще застревает. Есть тени, эта черная штука, грызущая меня. Мне нужно знать. Я должна знать. Я должна понять, что делать с этой черной виной, яростью и печалью, душившими мое горло. И в самом центре меня закручивается вопрос: неужели я так же виновна, как и они? В конце концов, я свободна. А моя мать заперта в тюрьме вместо меня, и эта правда наполняет меня стыдом. Должна ли я быть там, где она? Разве эти кандалы не должны звенеть на моих запястьях, а не на ее?
Моя кожа покрылась волдырями, каждый нерв истерзан. Но я знаю, что нужно делать.
Я внутри куколки.
Гусеница, передвигающаяся по земле, измученная тенями и хищниками, не видящая неба, — воображает ли она себя в нем? Мечтает ли о солнечном свете, отражающемся от радужных крыльев? Чувствует ли она первобытное стремление внутри своих клеток, мерцание глубоко в ДНК, как шепот — что она создана не для этого? Что есть нечто большее, гораздо большее — но ей придется уничтожить себя, чтобы этого достичь.
Это станет ее гибелью или спасением. Она не знает, что из этого получится.
И все равно ворочается в собственном гробу.
Глава 45
Женское исправительное учреждение «Гурон Вэлли» с фасада из добротного коричневого кирпича выглядит так, будто это может быть библиотека или даже школа. Если не обращать внимания на ограждения по периметру и сторожевые вышки, грозно нависающие над двором. Я прохожу процедуру регистрации и досмотра, прикрепляю пластиковый бейдж посетителя к толстовке и послушно протягиваю руку, чтобы получить печать.
Сидя на холодном металлическом стуле, я смотрю на других женщин-заключенных с их семьями, у меня дрожат поджилки. Слева от меня мать держит пухлого ребенка на коленях, читая ему вслух из потрепанной детской книжки. В одном углу стоит офицер исправительного учреждения, как часовой, неся вахту.
Электронные двойные двери с жужжанием открываются. Кроссовки заключенных скрипят по бетонному полу, когда они входят внутрь. Сначала мой взгляд проходит мимо нее. Стоящая передо мной женщина — незнакомка. На ней темно-синяя рубашка и брюки в полоску ярко-оранжевого цвета. Она похудела как минимум на тридцать килограммов, короткие каштановые волосы подстрижены в рваный боб чуть ниже ушей.
— Сидни.
Я моргаю, глядя на нее. Все, что я собиралась сказать, исчезло. Мой разум пуст, безволен, оцепенел.
Ма придвигается ко мне, как будто собирается обнять. Я вздрагиваю. По ее лицу пробегает тень. Она отступает, садится напротив меня.
— Мы можем обниматься, когда приходим и когда уходим, — обиженным голосом сообщает она.
Я не хочу ее обнимать. Я вообще не хочу к ней прикасаться.
— Я так рада, что ты пришла. Как дела? — Мама пахнет чистотой, мылом. Складывает руки на коленях. Ее ногти коротко подстрижены. И она все еще носит обручальное кольцо.
— Хорошо. — Речь практически покинула меня. Мой язык похож на глыбу глины.
— Прошло много времени.
— Угу.
— Я так по тебе скучала.
Моя мать цепляет меня словами, заманивает в ловушку тоски. Это несправедливо. Я всю жизнь презирала и желала эту женщину, ненавидела и любила, осуждала и добивалась. Все чего я так хотела и в чем нуждалась, в ней не было. От эмоций у меня образовался тугой узел в животе.
— Как Элли и мальчики? Они приезжают в гости каждую неделю или две, как по часам.
— Прекрасно.
— Они растут так быстро. Слишком быстро.
— Ага.
— У тебя есть карта? — Она показывает рукой на торговые автоматы у дальней стены. — Я умираю с голоду. Элли всегда приносит карточку, чтобы мы могли перекусить. Мальчикам это нравится.
Я отрицательно покачала головой.
Мама вздохнула.
— Ну, ладно. Просто не забудь в следующий раз. Как Зои? Я слышала, ты ее назвала. Не думаю, что я бы выбрала такое имя.
Я отворачиваюсь. Как она смеет спрашивать о Зои? Не могу выносить звук ее имени в маминых устах.
— Она больна, благодаря тебе.
— Сидни, дорогая, почему обязательно нужно так себя вести? Почему мы не можем просто приятно провести время?
— Я здесь не для приятного, милого визита, — выдавливаю с раздражением.
— Почему ты всегда так ненавидишь меня? Свою собственную мать.
— А ты как думаешь? — Все старые раны открываются, мое сердце кровоточит, оно беззащитно и пульсирует от боли.
Она тяжело вздыхает.
— Значит, ты хочешь быть такой? В первый раз за несколько месяцев, когда я тебя вижу?
Я смотрю на свои ногти, цепляю кусочек кожи.
— Ты знаешь, сколько ночей я проплакала, засыпая в этом месте?
Злость щелкает во мне выключателем.
— А тебе известно, насколько мне наплевать?
Она фыркает и вытирает глаза.
— Почему ты всегда такая жестокая? Разве я недостаточно страдала?
Я напеваю себе под нос. Я не буду слушать. Меня не переубедит эта новая Сьюзен Шоу, эта яркая и блестящая мать. Меня не обмануть. В другом конце комнаты смеется ребенок.
Мама поднимает руку. Ее ладонь нависает над моей, медля.
— Не трогай меня.
Мама опускает руку на колени.
— Я больна, Сидни. Называется пограничное расстройство личности и циклотимия, что, по словам специалистов, похоже на биполярное расстройство. Мне поставили диагноз здесь. Я была... ну, в общем, ты знаешь, как это было. Я даже не помню... — Ее голос срывается. — Я так много страдала. Моя болезнь осложняла мне жизнь.
Я сжимаю пальцы в кулаки, ногти впиваются в кожу. С другого конца комнаты доносится смех. Над чем тут смеяться? Моя душа сжимается, и мне снова девять лет, я купаю свою больную, пьяную мать, потому что она забыла, как мыться самой, и не делала этого уже несколько дней. Тогда Фрэнк впервые уехал. Он пропал на две недели, и каждый день мне казалось, что мама все глубже погружается в черную дыру, увлекая нас за собой. Я до сих пор чувствую скользкий брусок мыла в своих руках, грязную воду, резиновую кожу моей матери. Я смотрела на молочно-белую шею, пока мыла ее. Странное и стыдливое чувство охватывало меня, когда я бросала взгляд на тело мамы, на ее обвисающие груди и раздвинутые ноги, влажную наготу, обнаженную в вихре лобковых волос. Даже в девять лет я знала. Даже в девять лет, ухаживая за взрослой женщиной, я знала, что все должно быть не так.