Александр Золотько Под кровью – грязь.
Глава 1
Ноябрь в этом году начался во второй половине сентября. За короткие промежутки времени, когда по недоразумению солнцу удавалось протиснуться в просветы между тучами, земля не успевала ни прогреться, ни просохнуть. Вода была везде – в земле, в воздухе, в небе.
Тучи тяжело ворочались, прижимаясь к земле, и выдавливали из себя влагу. Ливней не было, просто с туч сочилось на землю, стекало по деревьям, стенам зданий и лицам людей.
Бабье лето закончилось, так и не начавшись, и разом побуревшие листья падали с деревьев тяжело. Даже листопад толком не получился. Кроны просто расползались прядями выпадающих волос под холодными пальцами непрерывного мелкого дождя.
Палача это устраивало. Люди прятали свои лица под капюшонами и зонтами, и можно было не отводить взгляда от пустых глаз прохожих. Тучи, дождь и туман пригибали людей к грязи, и в этом Палач видел только проявление справедливости. Грязь к грязи.
Палач был далек от цитирования святого писания. Люди не вышли из грязи – они и были грязью. Такие же липкие, скользкие, засасывающие. Как каждая лужа мнила себя болотом, так и каждый человек мнил себя вершителем судеб и центром вселенной.
Каждая лужа с жадным всплеском хваталась за ноги, надеясь, что уж вот этого то она точно затащит в бездну, прохожий спокойно шел дальше, а лужа разочаровано всхлипывала, забывая что всей бездны в ней – несколько сантиметров. А люди думали, что в них скрыта целая вселенная, что они могут распоряжаться собой и другими… И вселенной в них было только на несколько сантиметров, и могли они только, подобно грязи, лишь испачкать. И подобно грязи, могли они брать только массой.
Затопить все вокруг, залепить, изгадить – в этом смысл существования грязи и людей.
Палач любил ходить по залитым дождем улицам, рассматривать людишек, копошащихся в грязи под дождем. Придя домой, он яростно отчищал обувь от налипшей грязи, и ему в этот момент казалось, что он делает то, ради чего родился, ради чего живет. Ему казалось, что он убивает.
Палач понимал, что жить ему осталось недолго. Он и так уже украл у них несколько лишних месяцев. Он должен был остаться лежать в яростной духоте июльского ада, там, где остались… Палач научился не думать об этом. Так вышло. Был ли он виноват, не был – Палач не думал об этом.
Он помнил, как земля скрипела под лопатой, как дождь, теплый июльский дождь, стучал по прошлогодней опавшей хвое, как капли стекали по лицу и какими умиротворенными выглядели лица мертвых, омытые водой.
Палач даже не пытался понять, ощущает ли он вину перед теми, кого забросал землей. Он помнил, что кто-то должен расплатиться за это и знал, что ТЕ, отдающие приказы, тоже понимают это.
Он всегда считал себя оружием. И он продолжал оставаться оружием. Только вот этому оружию очень хотелось уничтожить того, кто считает себя стрелком. И Палач знал, что сделает это. Скоро. Еще не сейчас, но очень скоро.
И не будет никакой жалости, потому что он в своей жизни жалел только двух человек и все-таки дал им умереть.
Тогда, в июльском лесу, Палач почувствовал, как одиночество обрушилось на него, затопило сознание и окончательно отделило Палача от всех остальных. Он остался один. Совсем один. И ему осталось только одно – дождаться момента и отдать долги. Он подождет. Он умеет ждать.
Бог создал любовь и дружбу, а черт – караульную службу. И еще дождь. И холод. И долбаную армию. И…
Много чего создал черт, чтобы испоганить жизнь рядового Агеева. Под ногами хлюпает, в сапогах тоже уже плещется, как ни старался Агеев обходить лужи.
Хрен их обойдешь, эти лужи, весь пост – одна сплошная лужа, местами сапоги проваливаются почти по голенища. И ветер еще. Мерзкий, пронизывающий насквозь осенний ветер, от которого ни шинель, ни плащ не спасают. Даже зимой и то лучше. Если морозец опускается ниже пяти – положено выдавать тулуп. В таком тулупе даже можно спать в сугробе, Агеев пробовал, нормально.
Может быть, и этот дебил Шустов спал бы на своем посту и все бы получилось гораздо проще.
Проще. Агеев поморщился и сплюнул. Раньше надо было думать, до того как все так обернулось. Козел, какой козел. Руки совсем застыли на автомате, желтый свет фонаря отражался в капельках на стволе и штык-ноже.
Агеев сунул руки в карманы шинели, чтобы хоть как-нибудь вернуть пальцам чувствительность. Потом спохватился и поднес запястье левой руки к глазам. Три сорок. Чуть не проворонил.
Агеев вытащил из подсумка телефонную трубку, подошел к розетке и подключился. Начальник караула ответил не сразу, Агееву пришлось подождать секунд десять. Спит прапор, нарушает кусок устав, нарушает. А сам, сука, цепляется к оторванной пуговице.
– Да? – голос прапорщика сонный и недовольный, но никуда не денешься – сам требовал, чтобы с постов докладывали часовые не реже одного раза в двадцать минут.
– Докладывает часовой первого поста второй смены, за время несения службы на посту происшествий не произошло.
– Неси службу, – сказал прапорщик, – через двадцать минут смена.
Через двадцать минут смена. Это Агеев и сам знает, прапор всегда выгоняет смену с разводящим за десять минут до положенного времени. Уже больше года Агеев тянет лямку. Через день – на ремень. Ничего, все когда-нибудь кончается. Кое-что кончится сегодня.
От этой мысли Агееву даже стало жарко, в желудке засосало. Сейчас. Агеев потер руки, потом лицо. Господи, сейчас.
Все произойдет именно сейчас, и отменить этого уже нельзя. В часть уже приходил военный дознаватель, задавал вопросы и, если верить ротному писарю, интересовался графиком увольнительных. Не нужно этого, не нужно. И ведь понимал, что рано или поздно все закончится, и ничего не мог с собой поделать.
Агеев оглянулся через плечо в ту сторону, откуда должна была появиться смена. Дорожка между проволочными заграждениями освещена, дождевые капли, словно бы возникают под фонарями, покрывают лужи сетью оспин. Как на лице Шустова.
Нужно поторопиться. Время поджимает и нужно успеть сходить на второй пост к Шустову, а потом вернуться и встретить смену с разводящим напротив холодильника. Там всегда шумела вода. Продовольственным складам нужен мощный холодильник, тут все понятно, только вот зачем пост расположили сразу возле вечно шумящего решетчатого сооружения. Если часовому пришло бы в голову стрелять в том месте, то выстрела никто бы не услышал.
Полгода назад это проверяли сами солдаты. В караулке никто ничего не услышал.
Агеев поскользнулся и упал на правое колено. Ногу обожгло холодом, струйки воды побежали в сапог. Твою мать, задумался. Агеев зло отряхнулся и пошел быстрее. Времени уже почти не осталось. За поворотом, возле границы постов было темно. Слева смутно белела кирпичная стена, справа, за колючей проволокой виднелся фонарь над воротами продсклада.
Агеев на несколько секунд остановился, чтобы дать глазам привыкнуть к темноте. Еще один идиотизм. Пост освещали тщательно, так тщательно, что все за постом терялось в кромешной темноте. Это чтобы супостат случайно не проглядел часового, шутили солдаты. Шутили и регулярно падали, споткнувшись об остатки заграждения.
Возле границы постов, в единственном на всем периметре охраны неосвещенном месте никак не могли обрезать металлические остатки опор старого заграждения. Поэтому лучше всего здесь было либо вообще не ходить, либо дать глазам освоиться с темнотой.
Агеев чуть не запаниковал, не обнаружив силуэта Шустова возле границы постов. У этого дебила могло вполне хватить глупости перед самой сменой отойти в противоположный край поста. А что ему, он, наверное, и холода не ощущает.
Нет, стоит. Молодец, Шустов, хоть что-то ты сделал правильно. Первый раз в жизни. И…