Агеев оборвал свои мысли и пошел навстречу Шустову. Шагов тридцать. Правая рука легла на цевье автомата, левая – перед магазином. Двадцать пять шагов. Шустов движется, что-то сказал, но Агеев не расслышал – в ушах шумела кровь, и бухало сердце. Двадцать шагов.
Краем глаза заметил, как прошел мимо знака. Ушел с поста. Юридически он уже ушел с поста, совершил преступление. Все часовые делали это регулярно, сам Агеев неоднократно делал это, чтобы поболтать с часовым второго поста, но сегодня это словно подстегнуло его. Сделало его решение бесповоротным.
Десять шагов. Во рту пересохло, Агеев облизал губы. Сейчас. Сейчас. Хорошо еще, что лица Шустова в темноте не видно. Просто светлое пятно под капюшоном.
– Чего гуляешь, блин, смена же сейчас пойдет, – наконец разобрал Агеев.
– Я… – попытался было придумать что-то Агеев, но пересохшее горло подвело.
– Чего? – не понял Шустов и остановился.
Поздно. Два шага, до него только два шага. Все, все, все, все… Сердце замерло, подкатившись к самому горлу. Агеев мысленно делал это уже неоднократно, но сейчас на него словно что-то нашло, он не мог двинуть ни рукой, ни ногой.
– Чего хрипишь, как с хером в заднице? – спросил Шустов.
Руки Агеева с силой подались вперед, штык – нож легко вошел в горло Шустова. Снизу вверх. Агеев почувствовал, как тяжесть наваливается на его автомат, как конец клинка со скрипом уткнулось в черепную кость.
Агеев шагнул в сторону, автомат весом убитого развернуло и наклонило к земле. Тело упало навзничь, сразу слившись с темнотой. В нос ударил сильный запах. Агеев вздрогнул, но к своему удивлению не почувствовал в этот момент ничего, кроме странного удовлетворения.
Получилось. У него и не могло не получиться. Он не зря ходил в увольнения, и не зря военный дознаватель приходил к ним в роту.
Вдалеке сдвоено лязгнули затворы автоматов. Смена.
Его идут сменять. Ничего, он успеет. Он успеет и встретит разводящего и караульных возле вечно шумящего холодильника. Агеев наклонился к телу Шустова, вытащил из подсумка магазин. Нашарил отлетевший в сторону автомат и отстегнул магазин с него.
На ходу засовывая магазины в свой подсумок, почти побежал. Смену надо встречать.
Самое трудное – ждать и догонять. Догонять – это пусть голова болит у парней из оперативной группы. Если у них голова может болеть в принципе. Оперативников уважают в Конторе вовсе не за голову. Оперативникам думать не положено. Наблюдателям, кстати, думать тоже противопоказано. Думать должны аналитики. Сидеть и думать. Наблюдатель нужно сидеть, стоять, лежать, ходить, ползать – нужное подчеркнуть – и наблюдать.
И ждать. Вот ждать, это таки да, это таки о наблюдателях. Самые наблюдательские болезни – геморрой и радикулит. Это кроме нервных расстройств и психозов.
Хочу быть оперативником, тоскливо подумал Гаврилин. Знай себе, оперативно реагируй. Прибежал, насовал, кому следует, и домой. До нового вызова.
Гаврилин отложил в сторону журнал, на разворот которого бессмысленно пялился последние пятнадцать минут, и встал. Мы писали, мы писали, наши пальчики устали… Нет, не писали, так просто сидели и старались не смотреть на пульт связи. Мы сидели, мы сидели, наши … гм … попы отсырели… заболели…
Ждать. Гаврилин помахал руками, несколько раз присел. Совсем с ума сошел. Между прочим, уже четыре часа утра. Или еще четыре часа. Еще, это если слишком рано проснулся. Уже – если не ложился.
Значит – уже. Уже четыре часа, а он еще даже не прилег. Гаврилин задумчиво посмотрел на стоящий возле стены диван. Это, наверное, специальное начальское издевательство. На-чаль-ственное. Обожаю бессонные ночи, подумал Гаврилин, в них так хорошо думается и наблюдается. К четырем утра особенно славно произносить трудные слова и смотреть на диваны.
Интересно, подумал Гаврилин, если я лягу, через сколько секунд усну? Совсем оборзел, салага. Упал, отжался двадцать раз! Будем возвращать мышечную радость засидевшемуся телу наблюдателя. Раз, два, раз, два, раз-два, раз-два, раз-два…
На милицейской волне что-то хрюкнуло, Гаврилин замер на полусогнутых руках, прислушался. Ничего особенного, это на другом конце города. Это не у складов.
Гаврилин встал, задумчиво посмотрел на руки. Полы у нас в конторе не моют по принципиальным соображениям безопасности. Или это грязи натаскали всего за один день? Вопрос по существу с переходом в риторический.
Пойти бы помыть руки. Или умыть? Понтий Пилат нашелся. С понтом Пилат. Умывальник, между прочим, в туалете, туалет в конце коридора, а у нас в любой момент могут начаться неприятности.
Вернее, неприятности будут в любом случае, но лучше, чтобы не у нас. И не у наших подопечных. Гаврилин отряхнул руки и вернулся на стул перед пультом.
Так жить, в общем-то, можно. Сидишь в тепле, в сухости. Ребята из наружки сейчас топчутся по колено в грязи и по трусы в дожде. Это просто замечательно, что наблюдатели не занимаются наружным наблюдением. Наблюдатель – это как наблюдающий врач, главная задача которого вести историю болезни и расписаться в свидетельстве о смерти.
Гаврилин взял со стола листок распечатки. Агеев Андрей Иванович, девятнадцати лет отроду, второй год службы, характеризуется положительно, семья… Семья как семья. Не был, не привлекался, не состоит. Не замечен.
Хрен там не замечен! Еще как замечен. Если бы не Контора – уже сидел бы в следственном изоляторе. Или на гауптвахте, пока решался бы вопрос о передаче гражданским властям. Шкодливая сволочь. Мягко сказал, сказывается недосып.
Гаврилин положил распечатку на место. Сволочь, конечно, редкостная, если верить бумаге, а ей верить стоит. Почему именно его выбрал Палач из всего обилия вариантов? Загадка природы.
Палач никому ничего не объясняет. Ему, кстати, тоже ничего не объясняют. И Гаврилину тоже никто ничего объяснять не собирается. И все бы ничего, только вот высокое начальство совершенно спокойно может спросить господина Наблюдателя, а чего это, собственно, Палач выбрал Андрея Агеева и что, собственно, Андрей Агеев собирается делать в карауле? И почему это, собственно, Палач выбрал для ухода Агеева именно караул.
Дали бы сучонку увольнительную, и пусть себе гуляет. Хватились бы солдата только почти через сутки. Над этим стоило бы поразмышлять. Только голова думать не хочет, голова хочет спать. Спа-а-а-ать. Вот еще не хватало вывихнуть челюсть.
На милицейской волне оживленно общались, но не по нашему делу, отметил удовлетворенно Гаврилин. Вот если бы по нашему, тогда пришлось бы посуетиться, поднимать оперативников, дергать координатора и так далее и тому подобное, что, естественно, внесло бы некоторое оживление в предрассветное бдение, но особой радости не доставило бы.
Лето прошло. Словно и не было. Какое лето? Я и слова то такого не знаю. Хотя нет, что-то такое, припоминаю, лет сто назад. Солнце помню, жару, потные женщины, теплая водка. Хотя о женщинах – не стоит. Или не стоит?
Не стоит вспоминать июль. Совсем не стоит. Гаврилин встал со стула. Увлекся воспоминаниями, козел. Сколько раз себе говорил – забудь. Так нет же, снова туда же. Упал – отжался.
Смена еле идет. Как в замедленном кино. Разводящий спереди, смотрит под ноги, главное не поскользнуться и не загреметь физиономией в грязь. Младший сержант Иванов у нас очень печется о своей внешности.
Это ж какое падение авторитета – вляпаться в грязь на глазах у салобонов. А те еще толком не проснулись. Всего двадцать минут назад их подняли с топчанов. У них соображения хватило только на то, чтобы зарядить автоматы под контролем разводящего. Хлюпают, не разбирая дороги, брызги летят во все стороны.