— Не надо, у меня уже не болит.
Настина голова была повязана все той же маленькой косынкой, облагораживавшей высокий выпуклый лоб. И нежный профиль запрокинутого лица вдруг напомнил Диме Джульетту. Димина мама любила балет, и он смутно помнил их всех, романтических героинь своего детства: Одетту с ватным валиком вокруг головы, злую Одиллию в черной пачке с красным треугольным поясом, нежную Жизель в неожиданно длинной для балерины юбке и, наконец, Джульетту — в маленькой бархатной шапочке, расшитой жемчужинами. Вот эту шапочку и напомнила ему Настина косынка. Сам Дима никогда не смог бы объяснить эту подсознательную игру ассоциаций. Настя тронула его душу; а как, почему — разве это важно?
— Видишь, не болит! — шутливо подняла к Диме лицо Альфия.
— Но как же? Я не мог ошибиться! Давайте я вам сам покажу!
Сурин испытывал одновременно и неловкость, и злость, и недоумение. Альфию поразило его возмущение.
— «Ну, об чем это вы, молодой человек, загораетесь?» — Она процитировала ему одновременно и своего профессора, и писателя Зощенко. Когда ее любимый преподаватель хотел показать, что волнения напрасны, он всегда цитировал великого сатирика. Дима, как подавляющее число молодых современных людей, Зощенко не читал, однако иронические интонации уловил.
— Я об острой хирургической патологии загораюсь, — хмуро и тупо повторил он.
— Ну, опять двадцать пять. Рвота была? — Альфия осматривала Настин язык и, казалось, уже не обращала на Диму внимание.
— Нет! — Настя отрицательно покачала головой.
— А мне она сказала, что была!
Дима беспомощно огляделся по сторонам, как бы желая найти подтверждение своим словам. Все сидели, отвернувшись от него, как нахохлившиеся птицы, и делали вид, что не слушают. Только Оля Хохлакова недвусмысленно подмигивала ему одним глазом.
— Тебя никто не бил? Головой не ударялась? — продолжала расспрашивать Настю Альфия.
— Нет.
Альфия закончила осмотр. Повернулась к Диме.
— У вас еще вопросы будут?
— Нет.
— Тогда пойдемте. — Альфия направилась к выходу, но Дима не пошел за ней. Дождавшись, когда ее стройные ноги скроются за поворотом, он сел к Насте на постель, еще теплую после Альфии. Помолчал немного и тихо спросил:
— Ты что, обманула меня насчет рвоты?
Настя перевела взгляд с потолка на его лицо. При этом тень от ее длинных густых ресниц красиво упала на бледные щеки.
— Я не специально.
— Не специально? А как?
Дима весь подобрался, как сеттер, выследивший утку. Он был готов услышать что угодно и поверить всему. Настя слегка поманила его к себе пальцем.
— Я не хочу здесь лежать. Я не больна. Я ненавижу эту ужасную больницу! Мне кажется, я ненавижу все больнице на свете. Я должна выписаться отсюда. Ты понимаешь?
Он согласно кивнул. Ее слова упали в благодатную почву. Она хочет выписаться! Так это же прекрасно, замечательно, восхитительно! И он просто обязан ей в этом помочь. Только как?
— Давай я все-таки снова посмотрю твой живот. Я не сделаю тебе ничего плохого. Ты мне веришь?
Настя внимательно посмотрела на него и осторожно подняла на животе платье.
Володя
Альфия убедилась, что Сурин за ней не пошел, и это привело ее в ярость. Как он посмел? Хорошенькое начало! Она велит ему идти, а он и в ус не дует! Альфия вся вспыхнула, как весенний мак, отчего ее синие глаза еще больше засверкали, и решила, что высказать все, что она думает по этому поводу, может только одному человеку — ее признанному всей больницей кавалеру и другу Владимиру Михайловичу Бурыкину. Поэтому, еще раз оглянувшись и увидев, что коридор по-прежнему пуст, Альфия, рассерженно стуча каблуками, вышла из своего отделения, поднялась на этаж и напористо нажала на кнопку звонка.
Дверь сразу открылась, будто доктор Картошка стоял за дверью и ждал, когда Альфия о нем вспомнит.
— Как ты узнал, что это я? — Она переступила порог его отделения, как своего собственного.
— Я всегда чувствую, когда ты еще только поднимаешься по лестнице, дорогая.
Альфия прошла в его кабинет, расположенный прямо над ее собственным, и с размаху плюхнулась в широкое кожаное кресло.
— Володя, есть у тебя коньяк?
— Для тебя, Алинька, все что угодно.
Картошка вытащил из шкафчика бутылку хорошего коньяка и с удовольствием плеснул по рюмкам.
— Твое здоровье, родная!
— Боже, как пафосно, — Альфия выпила коньяк залпом. — Нет, Вова, подумай только, ну и молодежь нынче пошла! — Она вытянула длинные ноги, закатила глаза и картинно скривила губы. — Взялся черт знает откуда, я ему еще ставку отдала, и долдонит, как попугай на птичьем рынке: «Я хирург, я хирург! Я психиатрию не знаю, но никого слушать не буду!» Не хочешь — катись отсюда к чертовой матери!