«Это, наверно, его возлюбленная, — мелькнуло у меня в голове, — а я-то дурак, размечтался».
Увидев меня, Кобадзе и Нонна Павловна рассмеялись.
— Твоими покупками можно полк накормить, — сказал капитан.
— А я не ужинал. — Мне не хотелось, чтобы Кобадзе догадался, что все это куплено ради Нонны Павловны.
— Правильно говорится: сытый голодному не товарищ, — заступилась за меня Нонна Павловна. — И я тоже проголодалась.
Кобадзе разлил по бокалам пиво.
— Можно к вам? — услышал я сочный голос. Перед нами стоял высокий широкоплечий майор Сливко, не человек — глыба.
— Подсаживайся, — сказал Кобадзе.
Майор опустился на свободный стул, и тот тяжело заскрипел под ним.
— Подождите, не пейте. — В руках у майора появилась бутылка. Мы и не заметили, откуда он ее извлек. Его «пиво» не пенилось в бокалах и было удивительно прозрачно.
— Ваше здоровье! — сказал он и взялся за бокал. Кобадзе пристально посмотрел на майора, но ничего не сказал. Майор перехватил этот взгляд. Склонившись к Кобадзе, он шепнул так, чтобы слышали и мы:
— Пиво пьют за здоровье лошадей и дураков. Мы подняли бокалы.
— Я в общем поухаживаю за вами, — сказал майор Нонне Павловне с той грубоватой непринужденностью, какая возможна только между хорошо знакомыми людьми. — Вы чем увлекаетесь? Яблочками? Возьмите, пожалуйста. А я, в частности, цитрусовыми, — и он отрезал от лимона, как от картошки, толстый короткий клинышек. Пальцы не очень-то повиновались ему — майор был, как говорится, на взводе.
Съев лимон, он неожиданно встал и, поблагодарив нас (а за что, мы и не поняли), направился к соседнему столику, где сидел новый командир эскадрильи — он при-был в полк одновременно с нами, молодыми летчиками.
Коньяк возымел действие: теперь я уже без стеснения рассматривал Нонну Павловну. Любовался наклоном головы, приспущенными ресницами, линией шеи.
«Интересно, знает ли она, что, когда смотришь на нее, жизнь кажется сказкой», — думал я и завидовал капитану.
Мы говорили о художественной самодеятельности, вернее, говорили Кобадзе и Нонна Павловна, а я слушал, не умея вставить слово. Потом я вспомнил, что Нонна Павловна обещала сыграть что-нибудь на рояле. Я попросил ее сыграть сейчас. Она согласилась, и мы прошли в зал, где уже кружилось несколько пар.
— Мне вспомнился старый вальс, — сказала она, присаживаясь на краешек стула у рояля. — Послушайте…
Эту мелодию я слышал в детстве в доме кривого деда Максима, у которого был граммофон — гордость его семи дочерей.
Я снова увидел себя мальчишкой, вихрастым, румянощеким. Моему румянцу завидовали сельские девчата, а квартировавшие в деревне трактористы говорили:
— Эй, Леха, дай-ка прикурить, — и прикладывали самокрутки к моим щекам.
Я был сыном кузнеца и оказывался нужным, когда трактористам требовалась дрель или еще какой-нибудь инструмент, а отца не было дома.
Но если взрослым инструмент требовался время от времени, то сверстникам моим — всегда. Попробуй обойдись без него, когда задумал сделать ветряк над домом, водяную мельницу или модель самолета!
Кузница привлекала ребят и потому, что около нее всегда стояли сельскохозяйственные машины, привезенные на ремонт.
Завидев моего отца, медленно, с заложенными за спину руками поднимавщегося по откосу, ребята заговорщически сообщали друг дружке:
— Дядя Филипп на обед подался.
И мы, бросив свои дела: запруду на ручье, городки, «чижика», — бежали к кузнице. Там всегда густо пахло мазутом, угольной пылью, окалиной и другими запахами, которые так нравились нам.
— Чур моя косилка!
— Дюже хитрущий, косилка у тебя даве была.
— Я сегодня зачисляюсь в трактористы.
Мне больше всего нравилась жатка-самосброска. Приземистая, с широкой платформой в виде крыла, машущими граблями и пружинящим сиденьем, она напоминала самолет.
Устроившись на машинах, мы начинали одну из тех игр, когда ничего не замечаешь вокруг. В каких только заоблачных высях я не бывал, каких не встречал чудес! На грешную землю возвращал окрик отца. Он появлялся обычно, когда страсти разгорались до предела, и, кроме своего голоса, никто ничего не слышал.
Бородатый, в закопченной брезентовой тужурке, с огромным, словно старинный пистолет, ключом за поясом, он напоминал сказочного героя. Отца боялись в селе не только мы, мальцы, но и взрослые. Бабы, укачивая ребятишек, говорили:
— А вот я сейчас дядю Филиппа позову. Он тебе задаст…
Но отца и любили — за силу. Мы зачарованно смотрели, как он садился на колченогий стульчик возле норовистой колхозной лошади, названной ветеринаром никому в селе не понятной кличкой Мегера, и брал ее заднюю ногу. Мегера злобно косила на отца свой цвета бутылочного стекла глаз, скалила желтые лопатки зубов, фыркала, но ногу поднимала и клала на колени отцу. Несколько точных ударов молотком — и копыто Мегеры обрамлялось подковой. Что и говорить, таким отцом можно было гордиться!