Клятва придала сил. Борьба продолжается. К горящему самолету приближалась группа немцев. Вдали стояла машина, на которой они прибыли. Летчик надежно замаскировался в кустах. Во внутреннем кармане гимнастерки, у самого сердца — партбилет. Вынул, подержал в обгорелых руках… «Это символ Партии, Родины. Это то, что связывает меня с моим народом, что в беде не оставляет человека одиноким». И он спрятал билет, как священную реликвию, глубоко в карман брюк и приготовился к сражению на жизнь и на смерть.
Но сражение не состоялось. Немцы, осмотрев догоравший самолет и решив, что весь экипаж погиб в самолете, удалились.
Наступила ночь. Мысленно попрощавшись с боевыми товарищами — штурманом Фетисовым, у которого 22 июня, в день начала войны, родился сын, и стрелком-радистом Нечаевым, Борисенко взял курс на восток…
Из этого сражения многие экипажи не вернулись на свою базу. Но и противнику был нанесен ощутимый урон, чем не замедлили воспользоваться наземные войска. Продвижение врага на восток в этом районе было приостановлено.
В такие жаркие дни стыдно было сидеть без дела. Я попросил командование дать мне самолет. Просьбу мою удовлетворили. Я получил самолет, изучил его и начал готовиться к первому облёту с командиром эскадрильи, чтобы завтра вместе с ним вылететь на боевое задание.
Но мой провозной полет не состоялся. Меня вызвали в штаб дивизии и показали телеграмму: «Срочно командировать капитана Швеца и капитана Краснухина в распоряжение штаба ВВС».
— Сейчас отлетает наш «Дуглас» в Москву, — сказал майор Жуков, — ваш товарищ уже там. Бегите, может, успеете.
Но я не успел. На мои сигналы никто из экипажа не обратил внимания, самолет вырулил на старт и пошел на взлёт. Я остался один. Пришлось рассчитывать на железную, дорогу. И я отправился на станцию.
Поезд был битком набит эвакуированными из Ленинграда женщинами, детьми. Детей было, пожалуй, больше, чем взрослых. Многие дети, потеряв своих родителей во время варварских бомбежек, находились под присмотром незнакомых людей. Было очень тесно, большинство ехало стоя, но пассажиры не роптали. Свойственная ленинградцам воспитанность не покидала их и здесь.
Мое внимание привлекла девочка лет четырех-пяти. Она сидела в углу на боковой полке у окна и прижимала к себе маленькую куклу. Худенькая светловолосая девочка с голубым бантом и большими голубыми глазами. Она ничего не говорила, только смотрела. Смотрела на окружающих, будто не видя их. Смотрела сквозь них куда-то в пустоту. Я обратился к ней с каким-то вопросом — она не ответила, только уставилась в меня долгим, неподвижным взглядом. Трудно было выдержать его. Я поинтересовался у соседей по вагону, чья она, почему в её глазах столько недетской скорби. Мне ответили, что девочку эту подобрали на теле убитой женщины после очередного налёта гитлеровской авиации, и никто не знает ни её имени, ни фамилии матери. Всё время молчит, ничего не ест, только смотрит…
В глазах её были не то испуг, не то недоумение. И еще я прочел в них столько упрека нам, взрослым, военным людям, не сумевшим защитить её детство, уберечь от горя… Всю войну преследовал меня этот укоряющий взгляд детских глаз. И позже, громя фашистов, я словно бы искупал свою личную вину перед осиротевшим, лишенным детства ребёнком. Я и сейчас помню тот взгляд…
Многое я увидел в этом тесном вагоне. И многое понял. Я увидел великое горе народное: Я понял, что горе моего народа — это и мое личное горе, что это горе принес немецкий фашизм — выкормыш мирового империализма. Я понял, что в борьбе против злейшего врага моего народа место мое — на переднем крае. Хватит ли у меня мужества, силы воли, упорства быть на этом почетном месте?
В штабе ВВС мы с Краснухиным получили назначение в один из крупных городов, где формировались авиационные части. В Москве пробыли всего два дня — 2 и 3 июля, но даже в этот короткий срок вынужденного безделья нас мучила совесть. Стыдно было смотреть людям в глаза: идёт жестокая война, враг топчет родную землю, а мы с Сашей — будто посторонние наблюдатели.