С жарко пылающим огнём в глазах и льдом скованными душами мешанина у дворца с невообразимым душевным голодом ждала от Канцлера всего лишь одного действия.
В своё время Канцлер смотрел на них как на своих «детей», ради которых был готов на всё, что способен глубоко любящий «отец», он готов прямо сейчас пасть на колени и со слезами молить о прощении за всё, что сотворил против людей, которых в вихрях своей паранойи и безумия приговорил к смерти. Правитель Рейха мог сейчас взмолиться перед толпой, лишь бы они не довели до неисправимых событий, за которыми последует лишь крах. В Канцлере не было желания остаться у власти, ибо он не ставил себя вровень с древними диктаторами, что даже беззубые, облысевшие и выжившие из ума цеплялись за крупицы власти, но его упавшее знамя правления подхватили бы те, кто и так всем владеет – Церковь и Культ Государства. Канцлер способен к покаянию, ибо его настигло недавнее просветление.
Император, смотря в глаза голодной толпе, вспомнил, как недавно во сне к нему пришла Калья. Хоть и во сне, но эти эфемерные моменты были преисполнены такой радостью, какой он больше года не испытывал и таким ярким светом, что согревал израненную душу бедного человека. Этот сон стал тем, что подобно великому порыву, развеяло гнетущее безумие в душе Канцлера. Всё, то кровавое и жестокое безумие, что царило в правителе, было рассеяно, подобно тому как ночная мгла разгоняется светом лучей яркого утреннего солнца. Этот сон, Калья привели Канцлера к просветлению, развеяв в его душе серые тучи. И сейчас, после столь грандиозной радости долгожданного освобождению от безумия, наступает бездонное разочарование, ввергнувшее правителя в пучину мрака.
Хоть Канцлер и соблюдал строгость во взгляде, но всё, же до конца держаться правитель не смог и вот по его щекам уже потекли пламенные слёзы покаяния, но и даже такого плача никто из толпы не увидел, ибо одержимость своими безумными просто не позволяла увидеть ничего человеческого.
Тут по мраморным ступеням стал взбираться гегемон революции. Все восторженные и переполненные больным ликованием взгляды были направлены прямиком на этого человека. С явной напыщенностью и гордыней Главный Лорд шагал по ступеням, приближая наступление нового мира и подводя к развязке этом фестивале революционного безумия.
Канцлер с болью увидел, что это был Лорд–Магистрариус. От того, что «мятежных детей» вёл его любимый, и можно сказать, единственный друг, ближе которого не было никого, у Канцлера настолько сильно кольнуло сердце, что в глазах правителя потемнело в глазах, и он чуть не свалился с ног на холодный и усыпанный лёгкой вуалью снега белый мрамор.
В своих руках Лорд–Магистрариус нёс какую–то бумагу, которую готовился предоставить «отцу». Эта так называемое «прошение свободных». В ней вся оппозиция убедительно просит Канцлера оставить свой пост и передать всю власть временному правительству, которое и решит судьбу всего Рейха.
Сердца у всех демонстрантов забилось с бешеной силой, ибо развязка этого карнавала была уже близка.
Гегемон революции сначала встал на один уровень с Канцлером, а потом сделал ещё один шаг, вверх, стараясь обозначить, что он выше того, кого пришёл свергнуть и обернулся на тех, кого вёл за собой. В глазах Лорд–Магистрариуса болью отдались тысячи цветов и десятки самых разных флагов, которые только могли быть придуманы, для революции. Гегемон революции не был готов к такому разнообразию, которое пестрило за ним. Каждый собравшийся старался примереть на себя идеологическую маску, не желая показывать истинное лицо.
Лорд–Магистрариус отвернул своё лицо от толпы и обратил его на Канцлера.
– Рафаэль, за что? – дрожащим голосом и слезами обратился правитель к гегемону.
Лорд–Магистрариус посмотрел на него с нескрываемым презрением и в сторону толпы наигранно выпалил:
– За что? Он ещё смеет это спрашивать? За нашу попранную свободу и кровь, пролитую тобой!
– Прошу тебя, не нужно этого театра, –с жалостью выговаривал Канцлер. – Просто ответь, зачем всё это?
– Казимир, – с бешеной улыбкой начал Лорд–Магистрариус. – Это всего лишь обычный порядок вещей. Так должно было случиться.
– Порядок вещей, – еле слышимо, опустив голову, сказал Канцлер. – А я не поверил полк–ордену.
– Твоя вина, – выпалил гегемон революции. – Ты, даже будучи кровавым палачом, не способен был увидеть истинную угрозу. Не так ли?
– Я не палач, – слабо, практически не слышимо для толпы воспротивился Канцлер. – Я всего лишь твой цепной бешеный пёс, которого ты спускал на тех, кто казался тебе угрозой всей этой увертюре. – Подавленно и подняв руку ладонью вверх, в сторону толпы ответил правитель.