— Ночью, говоришь, померъ?.. — спросилъ отецъ Леонидъ, озабоченно двигая строгими нависшими бровями.
— Ночью, батюшка, ночью…
— Что-же теперь съ тобой дѣлать!.. а?..
Отецъ Леонидъ вздохнулъ:
— Вѣдь, по церковнымъ правиламъ нельзя!..
— Папаша!.. А, можетъ быть, какъ-нибудь и льзя?.. — вмѣшалась въ разговоръ Липа. Ея сѣрые добрые глаза по-дѣтски округлились и какъ-то пугливо остановились на Данилѣ, землистое лицо котораго двигалось въ напряженныхъ, глубокихъ морщинахъ, складкахъ и узлахъ.
Отецъ Леонидъ ласково посмотрѣлъ на дочъ.
— Ну, ладно!.. Богъ съ тобой!.. По нуждѣ мы можемъ и на другой день хоронитъ… Ничего, похоронимъ какъ-нибудь… Авось, какъ-нибудь обойдется, — сказалъ отецъ Леонидъ, соображая, что въ метрикахъ можно отмѣтить похороны сутками позднѣй. — Бѣги, зови дьякона иль псаломщика, — кто тамъ есть!.. Церковь отперта?.. Липа, посмотри-ка ключи церковные!.. Да дай полукафтанье со шляпой!.. Ну, живѣй, Данила, живѣй!..
Семашкинъ облегченно встряхнулся и, опасаясь, чтобъ батюшка не перерѣшилъ, торопливо, почти бѣгомъ, спустился съ крыльца.
Сторожъ Дмитрій — бобыль, давно порѣшившій съ хозяйствомъ, сутулый и болѣзненный мужикъ — помогъ Данилѣ внести съ паперти въ церковь и уставить на скамьѣ покойника въ некрашеномъ гробочкѣ, сколоченномъ изъ старыхъ сосновыхъ досокъ. Церковь была просторная, съ большими полукруглыми окнами. Заходящее солнце глядѣло въ нихъ и рубило косые золотые столбы и вѣнцы, точно воздвигало высокую воздушную стѣну. А въ хрустальныхъ подвѣскахъ серебрянаго паникадила вспыхивали и играли розовые и синіе огоньки.
Данила посмотрѣлъ на залитый лучами иконостасъ, на одной изъ алтарныхъ дверей котораго былъ изображенъ сѣдобородый и строгій евангелистъ Лука съ книжнымъ свиткомъ въ рукахъ. И показалось, что слишкомъ торжественно вокругъ и много свѣта.
— Въ придѣлъ, что-ли, гробокъ-отъ перенести? — нерѣшительно спросилъ онъ…
— Ну, что-жъ… отнесемъ въ придѣлъ!.. — согласился Дмитрій…
Переставили гробикъ и накрыли выбѣленнымъ холстомъ… Въ придѣлѣ было темнѣй и тише… Въ углу звенѣла муха, запутавшаяся въ паутину… Данила прислушался, — тонкій звукъ сверлилъ въ воздухѣ, какъ дѣтскій плачъ, и чѣмъ-то острымъ вдругъ больно рѣзнуло его въ сердце… Дмитрій хлопоталъ молча, не вступая въ разговоръ… Сбѣгалъ зачѣмъ-то въ ризницу, подсыпалъ — самъ не зная для чего — въ чугунную глушилку холодныхъ углей…
— Сколько свѣчей надо?.. Три аль больше?.. — спросилъ онъ, возвратившись и глядя въ сторону, чтобъ не встрѣчаться глазами съ Данилой.
— Дай троечку!.. — отвѣтилъ Данила. Вздохнулъ и добавилъ:
— Ко-пѣеч-ныхъ!..
— Вѣнчикъ-то за пятачекъ, али за двѣ копѣйки?..
— Да ужъ, видно, за двѣ копѣйки!..
Дмитрій порылся въ свѣчномъ пропыленномъ ящикѣ церковнаго старосты… Досталъ двѣ тонкихъ желтыхъ свѣчи и бѣлый огарокъ потолще, съ остатками позолоты… Подавая все это, онъ съ оправдывающимся видомъ сказалъ:
— Бѣда какая!.. Не оставилъ Амфилогычъ свѣчей копѣечныхъ… Все, вишь-ты, о церковныхъ доходахъ старается… Получай огарочекъ…
Данила ничего не отвѣтилъ, отвернулъ полу кафтана и досталъ пропитанный запахомъ пота кисетъ… Высыпавъ на ладонь нѣсколько мѣдяковъ, онъ выбралъ пятакъ и подалъ Дмитрію.
Дмитрій опустилъ монету въ кружку съ бѣлыми сургучными печатями и мягко, точно соболѣзнуя и успокаивая, замѣтилъ:
— Передъ Богомъ всякія жертвы и приношенія равны, — хошь малыя, хошь большія…
Данила упорно молчалъ… Дмитрію стало неловко, и онъ вдругъ, точно спохватившись, перемѣнилъ разговоръ.
— Не засталъ дьякона-то?..
— Не засталъ… — безучастно и глухо отвѣтилъ Данила…
— Такъ… Дьяконъ на базаръ уѣхавши, — пояснилъ Дмитрій… — Свѣжихъ лещей дьяконица захотѣла… Седьмымъ, вишь ты, теперь ходитъ, ну, вотъ, и гоняить дьякона-то каждую пятницу въ Клещевку: то лещей свѣжихъ, то арбузовъ, а намедни раковъ озерныхъ захотѣлось…
Сперва въ церковь пришелъ псаломщикъ, Иванъ Федорычъ, худосочный, близорукій юноша изъ выгнанныхъ семинаристовъ. Онъ у входа покашлялъ въ кулакъ, пригладилъ вихорки на вискахъ, потолковалъ, о чемъ надо, съ мужиками… Вскорѣ явился и батюшка.
Отецъ Леонидъ шелъ быстро и твердо, наметывая увѣренными ногами широкіе и частые стежки и съ шумомъ забирая воздухъ въ рукава полукафтанья… На ходу въ алтарь онъ крикнулъ:
— Все готово?.. Ну, живѣй, Дмитрій, живѣй!.. Дьякона нѣтъ?..
— Нѣтъ, батюшка!..
Изъ алтаря отецъ Леонидъ вышелъ въ черной ризѣ съ серебряной осѣкшейся капителью. Новую ризу онъ надѣвалъ въ болѣе важныхъ случаяхъ. Оправляя воротъ, онъ спросилъ:
— Ты что-же — одинъ?.. А гдѣ старуха?..
— У полю всѣ, кормилецъ… — кланяясь, отвѣтилъ Данила… — Убираются, батюшка… Отъ нашего полю сюды, почитай, восемь верстъ ѣхать-то…
Псаломщикъ обратился къ отцу Леониду:
— Затрудненіе есть одно, батюшка…
— Что такое?..
— Какъ будемъ отпѣвать усопшаго — какъ отрока или какъ младенца?.. Если какъ младенца, — это, значитъ, сорокъ копѣекъ, — пояснилъ псаломщикъ, прощупывая изъ-подъ очковъ Данилу слѣпыми глазами, — а за отрока рубль двадцать…
— Ты что-же, Данила, не помнишь развѣ?.. а?.. — спросилъ отецъ Леонидъ…
— Кто-жъ его знаетъ, батюшка… — виновато отвѣтилъ Данила и потупилъ глаза. — Гдѣ-же намъ, батюшка, все упомнить?..
— Когда онъ у тебя-то того… рожденъ-то?..
— Да какъ-будто въ Спажинки… а вѣрнѣй сказать, — пожалуй, послѣ Успленьева дня…
— Какъ-же это такъ?.. Ты припомни, припомни, — строго заговорилъ отецъ Леонидъ. — Припомни, Данила!.. Вѣдь, ежели въ Спажинки, — значитъ, ему перешло за восемь, отрокъ онъ; а если послѣ Успеньева дня, — значитъ, не дошло еще до восьми… И отпѣваніе полагается имъ разное, и плата за требу разная… Понялъ?..
— Понялъ, батюшка, — покорнымъ и упавшимъ голосомъ отвѣтилъ Данила…
И не было никакой лжи въ томъ, что онъ, неувѣренный въ своихъ словахъ, почувствовалъ вдругъ увѣренность и сказалъ рѣшительно и твердо:
— Пожалуй, батюшка, и такъ, что послѣ Успленьева дня…
Сказалъ и облегченно нащупалъ правой рукой кисетъ съ деньгами…
— Въ метрикахъ-бы справиться, — замѣтилъ псаломщикъ, — да ключи у отца дьякона въ столѣ, а дьяконъ въ Клещевку поѣхалъ за лещами…
Отецъ Леонидъ въ недоумѣніи развелъ руками. Потомъ смягчилъ тонъ и обратился къ псаломщику:
— Развѣ отпѣть ужъ, какъ отрока?.. а?.. За отрока моленье большое, а за младенца маленькое… Если лишки помолимся, — не бѣда… Лучше перемочить, чѣмъ недомолить!.. а?.. И плату возьмемъ, какъ за младенца…
Псаломщикъ согласился:
— Какъ хотите, батюшка!..
Стѣнные церковные часы пробили семь. Отецъ Леонидъ вспомнилъ, что ему надо еще съѣздить въ поле, пожалъ плечами, вздохнулъ и сказалъ:
— Ну, дѣлать нечего!.. Будемъ отпѣвать за младенца… Жаль, Данила, жаль… вхожу въ твое положеніе, а не могу помочь!.. некогда!..